Было пора восстанавливать видимость порядка, и франки знали, что обязать к его соблюдению может только император. Так было всегда. Дипломатическая игра варварских королевств иногда оборачивалась против империи, но она никогда не могла происходить без участия империи. Басилевса можно было обмануть, победить и унизить, но он все равно оставался кем-то вроде арбитра европейской дипломатии — презираемого, потому что все знали, что он пристрастен, но все-таки арбитра. Короли Запада согласились еще несколько лет считаться беспокойными детьми старого повелителя Константинополя. В письмах они называли его «отец мой», даже объявляя ему войну: признание авторитета этого символического главы семьи не мешало им то и дело оскорблять папашу. Вскоре Брунгильда попытается найти нового арбитра, нового «отца», в лице римского папы. Но когда европейские короли на самом деле потянутся со своими конфликтами к папскому престолу, а не к императорскому трону, в области дипломатии будет перейден тот порог, за которым начнутся Средние века.

Пока что ничего подобного не случилось. Верный традициям пяти поколений Меровингов, Сигиберт I, подложив империи свинью, теперь пытался восстановить мирные отношения. И вот с 568 г. начался изысканный дипломатический балет, рассчитанный на то, чтобы вернуть приязнь Юстина II. Удобную возможность для этого предоставила Радегунда, одна из многочисленных вдов Хлотаря I, пожелавшая получить от императора для своего пуатевинского монастыря реликвию Святого Креста. Старая королева-монахиня написала Сигиберту письмо с просьбой дозволить ей послать клириков в Константинополь, и король поспешил согласиться^{217}. Действительно, эта инициатива, сколь благочестивая, столь и частная, позволяла ему восстановить связи с Византией, не обращаясь официально с мирными предложениями.

Правда, в своих дорожных сумках австразийские послы повезли и очень любопытное письмо, которое Радегунда адресовала тюрингским кузинам, жившим в Константинополе. Хотя королева писала его от первого лица, известно, что его составление было поручено Венанцию Фортунату. При поверхностном чтении кажется, что в тексте долго описывается разорение Тюрингии франкскими армиями. Если родственницы Радегунды действительно прочли эти послание, они могли только оплакать несчастья родного края. Но все-таки события, о которых шла речь, произошли еще в 531 г. Письмо имело второй план, рассчитанный на византийских чиновников, поскольку было ясно, что они не преминут просмотреть документ. Так, Фортунат старательно описывал бедствия, которые франки способны причинить врагам, не забыв напомнить, что меровингские короли питают к Радегунде почти сыновнюю любовь^{218}. Не стоило добавлять, что, если император сочтет нужным возобновить дружбу с этими опасными соседями, он поступит благоразумно, удовлетворив просьбу их духовной матери.

Юстин II очень хорошо понял намек и поспешил выделить частицу Святого Креста[45]. Однако, чтобы не создать впечатление, что дипломатические контакты с франками восстановлены официально, основные шаги он поручил сделать своей жене, императрице Софии^{219}. Последняя направила Радегунде запрошенную реликвию, помещенную в роскошный ковчежец, центральная часть которого сохранилась до сих пор. Она также даровала франкской королеве-монахине драгоценный молитвенник с переплетом, отделанным золотом и драгоценными камнями. Этим двойным жестом императорская чета напоминала о своем баснословном богатстве и безупречной ортодоксальности в догматическом плане. Христос не доверяет свой Крест и свое Слово кому попало! Ради этого же Юстин II велел, чтобы во время обедни читали символ веры, принятый на Халкидонском соборе, и постарался, чтобы эта новость дошла до Запада^{220}. Никто не мог бы обвинить Византию в ереси.

Поскольку император снова был католиком и великодушным, теперь Сигиберту I было пора восстанавливать с ним связи. Австразийский двор отправил в Константинополь посольство во главе с франком Вармарием и Фирмином, графом Оверни, несомненно в 571 г.^{221} Неизвестно, кто такой был Вармарий, но Фирмина, несомненно принадлежавшего к gens Firminia, можно считать одним из друзей Гогона, Лупа и Динамия^{222}. В ходе этой миссии австразийский дипломатический корпус еще раз показал свою эффективность, распространив слух, что Теодоберт I замышлял завоевать Константинополь при поддержке лангобардов и гепидов и что этому помешала только случайная смерть короля^{223}. Император Юстин II понял смысл угрозы и согласился подписать мир с правящим королем Австразии.

Послы Сигиберта преподнесли Византии также новое стихотворение Фортуната. Его основным сюжетом была благодарность императору и императрице за подарки, но глубинный смысл текста опять-таки состоял в ином. Устами поэта франкская королевская власть прежде всего приветствовала безупречную ортодоксальность Юстина II в халкидонском вопросе. Старые наветы соглашались забыть. Далее Фортунат признавал легитимной власть византийцев над городом Римом; он бы не сделал этого несколько лет назад, когда Сигиберт дал лангобардам возможность вступить в Италию. Наконец, автор подчеркивал высокие достоинства императрицы. Ведь дипломатические связи римлян и варваров во многом поддерживались через женщин. Это знали все — и София, пославшая Крест, и Радегунда, послужившая Сигиберту официальной посредницей, и Брунгильда, занимавшая в Меце положение, равноценное положению императрицы в Константинополе.

Задержимся на роли Фортуната, которого мы застаем в странном положении. Что он делал в Пуатье, рядом с Радегундой, в 568–571 гг.? В своих стихах он утверждает, что поселился в этом городе из привязанности к святой монахине. Но их дружба, сколь бы глубокой и бесспорной ни была, могла быть только следствием, а не причиной его приезда в Пуату. Более вероятно, что Фортунат после эпизодического пребывания при дворе Хариберта вернулся к роли официального поэта австразийского двора. В этом качестве его послали к Радегунде, чтобы он написал письма, необходимые для возобновления переговоров с Византией. Кстати, обильная переписка, которую Фортунат в эти годы вел с Гогоном и Лупом Шампанским, показывает, что он поддерживал регулярные контакты со своими заказчиками.

Итак, уже в первые годы после прибытия во франкский мир Брунгильда имела полную возможность изучить разные уровни меровингской политики, от ключевого вопроса воспроизводства династии до сложных отношений с Византией. Она могла также анализировать поведение фаворитов и изучать их стратегию, пока ее личная весомость не вырастет настолько, чтобы можно было соперничать с ними за влияние на короля.

Похоже, с начала 570-х гг. влияние Брунгильды на австразийскую политику неуклонно усиливалось. Через много лет враги, обвиняя ее, припишут ей роль мозга королевской четы: «С тебя достаточно того, что ты правила при жизни мужа!»^{224} — крикнул ей Урсион в 581 г. Но не переоценили ли современники место королевы? Ведь в 570 г. Сигиберт еще действовал один. Вскоре он станет выступать от имени Брунгильды. Но ничто не позволяет думать, что самый амбициозный из сыновей Хлотаря I когда-либо плясал под дудку жены.

«Душа моя наполняется болью при рассказе об этих междоусобных войнах»^{225}, — пишет Григорий Турский. Достаточно ли этого отчаяния, чтобы стала объяснима досадная путаница, царящая в четвертой книге его «Истории»? Этот том, посвященный периоду с 548 по 575 годы, должен был описать начало больших династических столкновений между сыновьями Хлотаря I. Но композиция этого тома настолько запутана, а пропусков или повторов так много, что читателю нередко трудно понять хронологию событий и даже просто уловить их последовательность. Правда, на эту четвертую книгу приходится период, когда Григорию приходится больше всего рассказывать о себе самом, а значит, больше всего скрывать. В эти годы случились его избрание — о нем он странным образом умалчивает — и его первые конфликты с графом Тура Левдастом, рассказывая о которых, турский прелат упоминает только о внешней их стороне. Также в эти годы среди франков началась большая междоусобная война, в которой Брунгильда, его покровительница, сыграла центральную роль.