— Вы знали Капу? — спросил я.

— Мы были друзьями, — ответил Дюпре, — эта фотография была сделана на передовой под Мадридом, прямо перед тем, как город пал. Но я встретил Роберта гораздо позже, уже после Второй мировой. Я работал на британскую и американскую разведку. А Роберт подорвался на мине в Индокитае в 1954 году, — старик жестом пригласил меня сесть, — это было замечательное время. Наши идеологические альтернативы были четко определены. Мы никогда не сомневались в том, кто прав в этой борьбе.

— Вы были в Сопротивлении?

— Мы называли это la maquis, «кустарник».

— Ведь еще и в Равенсбрюке были?

— Почему вы задаете все эти вопросы?

— Потому что я был во Вьетнаме. Я видел тигриные клетки и прочие штучки на острове-тюрьме, которыми пользовались и французы, и, в свое время, японские имперские силы. У меня нет опыта, подобного вашему, но и я видел краем глаза то, что Оруэлл называл «кровавой рукой» империи в действии.

— Я думаю, что у вас неверное представление о моем опыте. Я не считаю себя жертвой. Я выжил в лагере только потому, что я работал. Я делал то, что мне говорили. Я не выказывал неуважения. Каждый день я заставлял себя следовать солдатской дисциплине и никогда не жаловался на свою ситуацию или свое физическое состояние. Я никогда не умолял. Я скорее умру, чем буду о чем-то просить. Я понял, что мольбы всегда ведут к презрению и делают из человека жертву.

— Понимаю, — ответил я. Но его рассказ шел вразрез с тем, что упоминал Пьер Дюпре. Я постарался сделать так, чтобы эта разница не отразилась на моем лице. — Капа был коммунистом?

— Я восхищался Робертом и уважал его, а потому никогда не спрашивал его об этом.

— Итальянские солдаты с перьями на касках. Эта фотография сделана в Эфиопии, не так ли?

— Вполне возможно. Я хотел стать фотожурналистом, но война нарушила мои планы, — ответил Дюпре, — надеюсь, что мои неудовлетворенные устремления найдут вторую и более успешную реализацию в жизни моего внука.

— Жан Поль Сартр был в Сопротивлении, вы знали его?

— Нет, мистер Сартр не был в Сопротивлении. Он был сопротивляющимся писателем, а не писавшим членом Сопротивления, а это большая разница. И знаете, чьи это слова? Его друга Альбера Камю.

— Этого я не знал, — признался я.

Я быстро понял, что Алексис Дюпре был скользким и уклончивым, как уж на сковородке. Я смотрел на него, сидящего за столом, и меня переполняло ощущение, которое я не могу полностью объяснить даже сегодня. Его стоицизм впечатлял. Для своих лет он выглядел аристократичным и привлекательным. Но аура вокруг него заставляла слова застревать в моем горле, когда я пытался говорить с ним нормальным голосом. Быть может, дело было в комбинации вещей, которые сами по себе были поверхностными и неглубокими: запах мази для натирки от простуды, исходящий от его одежды, участки обесцвеченной кожи, похожие на маленькие карциномы, на его руках и груди, черное сияние его глаз. По какой-то причине каждое проведенное с ним мгновение заставляло меня чувствовать себя униженным.

Скажу иначе. Вам доводилось находиться в компании с человеком, к которому вы боялись чувствовать сострадание? Вы пожимаете ему руку, Но его коварство и вероломство оставляют следы на ваших ладонях. Вы подсознательно молитесь, чтобы он оказался лучше, чем вы думаете. И в действительности вы боитесь услышать от него слова признательности, ведь это заставит вас осознать, что вы запутались в его паутине. Это как подобрать попутчика, который усаживается в пассажирское кресло и бросает на вас взгляд, от которого по спине идут мурашки.

Действительно ли Алексис Дюпре видел красное зарево газовых печей, гудящих по ночам, и чувствовал странный запах из высоких кирпичных дымоходов над зданием, где погибли его друзья, братья, сестры и родители? Действительно ли он стоял в ряду других скелетов в полосатых униформах и кепках, щипая и царапая свои щеки, чтобы их цвет позволил ему пройти отбор? Видел ли он, как офицер СС приставляет «люгер» к голове дрожащего, плачущего ребенка, державшего голову своего отца в бочке с водой? Действительно ли память этого человека была хранилищем образов, способных свести большинство из нас с ума?

— У вас странное выражение лица, мистер Робишо, — нарушил старик затянувшуюся паузу.

— Прошу прощения, — ответил я. — Я бы очень хотел увидеться с вашим внуком, и сразу бы уехал.

— Он принял много лекарств. Быть может, в другой раз. Пожалуйста, пейте свой чай.

— Мистер Дюпре, ваш внук рассказывал мне о том, что вы выжили в Равенсбрюке потому, что вас использовали в медицинских экспериментах.

— Это не так. В Равенсбрюке не проводилось медицинских экспериментов. Эту чушь придумали уже после войны.

— Прошу прощения?

— Верьте кому хотите. Я был там. Пойду, проверю, как там Пьер. Он поговорит с вами, если будет в состоянии. А пока что, пожалуйста, заканчивайте свой чай.

У меня было такое впечатление, что меня одновременно пригласили остаться и попросили немедленно уйти. Старший Дюпре прошел через столовую и поднялся вверх по винтовой лестнице. Пока его не было, я поднялся и засмотрелся через стеклянную дверь на канал и камелии, цветущие в саду. Затем я заметил толстую книгу с позолоченными краями в переплете из мягкой кожи темно-бордового цвета, лежащую горизонтально на полке сразу под Оксфордским словарем. На первый взгляд, в ней не было ничего необычного. Необычными были легкие пряди волос, струящиеся из нее.

Я слышал, как Алексис Дюпре беседует с кем-то наверху. Я взял книгу, положил на словарь и открыл. Страницы были испещрены каллиграфическими записями, написанными старой чернильной ручкой. Некоторые записи были на французском, некоторые на итальянском, попадались на английском и немецком. Из того, что я понял, большая часть записей представляла собой наблюдения в области нордической мифологии, флорентийского искусства, андалузских цыган и этнической принадлежности примитивных народов Балкан. Я пролистал книгу до последних страниц и обнаружил не менее двадцати локонов волос всевозможных цветов и оттенков, либо приклеенных скотчем прямо к бумаге, либо находящихся в крохотных пластиковых мешочках. Я почувствовал, как запершило в горле, как загорелись мои глаза, и подумал, не слишком ли у меня развито воображение. Я закрыл том и положил его на место под словарем, и в следующее мгновение Алексис Дюпре появился внизу винтовой лестницы в дальнем конце коридора.

Он вошел в библиотеку и закрыл за собой дверь.

— Пьер принимает душ, дайте ему минуту-две, и он встретится с вами, — сообщил он, — будьте любезны с ним, мистер Робишо, он переживает не лучшие времена.

— Вы имеете в виду избиение, о котором он не заявил?

— Нет, его карьеру художника. Его талант игнорируется, и только потому, что на него оказали влияние великие художники конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Мир искусства контролируется горсткой людей в Нью-Йорке. Большая часть из них — это идиоты, считающие, что обрамленный в рамку кусок свиной ветчины, облепленный мухами, это выражение внутренней идеи. В жизни Америки есть много фальши, но мир искусства, вероятнее всего, самый вопиющий тому пример.

Сквозь стекло двери я увидел человека с коротко подстриженными седыми волосами в черном костюме и римском воротничке бледно-лилового цвета, идущего по газону в сторону огромного синего внедорожника, припаркованного под дубами. Я уже встречал его раньше, но не мог вспомнить где. Алексис Дюпре подошел к полке, положил руку на открытый словарь и улыбнулся:

— Вы искали какое-то слово?

— Нет, — ответил я.

Он опустил руку к журналу в переплете темно-бордового цвета и подвинул его так, чтобы края книги были параллельны полке.

— Я думал, что вы воспользовались моим словарем и случайно коснулись моего путевого журнала.

— Может быть, я несколько неуклюж.

— Мистер Робишо, я думаю, что вы далеки от неуклюжести. Почему бы вам не подняться и не побеседовать с Пьером, а потом, я уверен, вам пора будет возвращаться в офис, чтобы и далее служить и защищать. Вы ведь так это называете, «служить и защищать»?