В Оружейной палате нам показали ослепительные драгоценности, принадлежавшие некогда российской короне. Потом мы совершили экскурсию на часовой завод: все оборудование привезла и установила на нем американская фирма. Американские специалисты трудятся на заводе и обучают русских работать на станках. Около трети русских рабочих — женщины: интересно, испытывают ли американцы такой же культурный шок, какой испытал я, при виде женщин-уборщиц и женщин-вагоновожатых?
На автомобильном заводе имени Сталина, который мы тоже посетили, женщины в комбинезонах, работающие бок о бок с мужчинами на сборочной линии, поднимали тяжелые детали. Единственное, что отличало их от мужчин — это платки на голове. Я все больше и больше убеждался, что Советы неуклонно идут к своей цели — добиться равноправия полов.
Я так устал за день, что после ужина не захотел ни танцевать, ни слушать джаз в гостиничном ресторане. Поднявшись в номер, я застал там двоих соседей-американцев. Они еще не легли, хотя, судя по их виду, устали не меньше моего. Неожиданно в комнату влетел наш переводчик Новиков. Он предложил всем пойти к его брату, который вместе с семьей живет в Москве. Я тут же забыл о своем желании пораньше лечь спать, и мы вчетвером отправились в гости.
Наконец-то появилась возможность побывать в русском доме и встретиться с русскими лицом к лицу в естественной обстановке. До сих пор я наблюдал Советскую Россию и русских со стороны и не смог понять, что это за страна. Можно сказать, что мне показали документальный фильм о России, но не реальную жизнь. Меня просвещали, но не пускали внутрь, и теперь мне не терпелось пробиться через невидимый барьер, отделяющий меня от русских.
Брат Новикова жил в одноэтажном деревянном доме, ничем не отличавшемся от других домов в округе. Дверь открыла его жена, явно довольная приходом гостей. Это была круглолицая женщина с большими карими глазами и темными волосами, в которых уже проглядывала седина. На вид ей можно было дать лет сорок пять, но она выгодно отличалась от тех плотных, коренастых женщин ее возраста, которых я видел на московских улицах. Потом к нам вышла двадцатилетняя дочь Новиковых — стройная застенчивая девушка с грустными, как мне показалось, глазами, в таком же цветастом, как у матери, платье. Мать и дочь приветствовали нас по-русски.
«Добро пожаловать», — сказали они, и я сразу почувствовал, что мне здесь рады. В доме две или три комнаты, везде порядок, все на своих местах. В гостиной на окне — безупречно белые кружевные занавески. Посреди комнаты — обеденный стол, покрытый белой кружевной скатертью, на столе — кувшин с живыми цветами, вокруг стола — шесть деревянных стульев.
У дальней стены стоял небольшой диван с тремя красивыми подушками. На столике в углу разложена серебряная и медная утварь. Стены увешаны фотографиями, в основном семейными: свадебный портрет хозяев, их дочка в детстве, родители обоих супругов и, кажется, даже их бабушки и дедушки. Впечатление такое, будто обитатели этой квартиры демонстрируют свою родословную, и, судя по всему, они не только знали свои корни, но и гордились ими. Мое внимание привлекли две другие фотографии: на одной Ленин беседует с какими-то людьми, на другой безмятежно попыхивает трубкой Сталин.
Невестка Новикова внесла в комнату большой блестящий сосуд. В ответ на недоуменный вопрос одного из моих спутников Новиков засмеялся и сказал, что это самовар, в котором кипятят воду для чая, если за столом собирается довольно большая компания. Хозяйка разожгла угли в самоваре. Потом она вышла и скоро вернулась с блюдцем, а на нем — куски сахара и специальные щипчики. Мне не терпелось познакомиться с новым и странным обычаем — посмотреть, как пьют чай с сахаром русские, и самому попробовать.
Хозяйка поставила на стол тарелку с сухим печеньем, достала из буфета семь стаканов, подстаканники и чайные ложки. В каждый из стаканов она положила по ложке, — как я узнал позднее, чтобы стакан не лопнул от кипятка.
Все было готово для чаепития, и хозяйка пригласила нас к столу. То, что я увидел потом, произвело на меня неизгладимое впечатление. У русских принято держать во рту кусочек сахара и пить чай, посасывая его. Это показалось мне вполне разумным. Но наш хозяин не потягивал чай, а пил его большими глотками, как человек, которого мучает жажда. Прежде чем мы успели три или четыре раза поднести стаканы к губам, — рискуя обжечься кипятком — он уже допил первый стакан и наполнил его снова.
Когда со вторым стаканом было покончено, он что-то сказал дочери. Девушка вышла и вернулась с полотенцем, которое отец повесил себе на шею.
Я не мог взять в толк, зачем ему понадобилось полотенце, да и другие американцы, казалось, были озадачены не меньше моего. Когда третий стакан подходил к концу, назначение полотенца объяснилось. Лицо Новикова стало свекольно-красным. Пот катил по нему, словно вода, переливавшаяся через плотину. В жизни не видел ничего подобного. После пятого стакана полотенце можно было отжимать.
Даже когда дочь Новиковых взяла в руки гитару и запела, он продолжал пить, посасывая сахар, все больше краснея и потея. Зрелище было настолько комичное, что я едва сдерживал смех, но, поразмыслив серьезно, испугался, что он может лопнуть в любую минуту. Я подумал, что это традиционный русский способ лечения какой-нибудь болезни. Трудно представить, что можно подвергать себя столь жестокой пытке ради собственного удовольствия.
В половине двенадцатого, когда мы собрались уходить, хозяин все еще пил чай. Я сбился со счета и не мог сказать, сколько стаканов чая он поглотил за последние три часа, но уж во всяком случае не меньше пятнадцати. Когда мы прощались, он был красный, словно раскаленные угли.
Настал предпоследний день нашего пребывания в Москве, и мы с соседями по комнате решили прогуляться по городу. Казалось, сама природа зазывала нас на прогулку. Настроение у меня было столь же безоблачным, как ярко-синее небо над головой. Мне было за что благодарить судьбу: накануне вечером Новиковы принимали меня как друга; большинство русских, с которыми мне довелось столкнуться, оказались искренними людьми; соседи-американцы, кажется, смирились с моим присутствием и относились ко мне неплохо.
Не знаю, сколько миль мы прошли. На сердце у меня было легко, как никогда. Я изучал прохожих — что оказалось гораздо интереснее, чем осматривать ветхие московские здания. Лица у всех были белые, но непохожие на те, что можно увидеть на Пятой авеню в Нью-Йорке или где-нибудь в центре Детройта. У многих москвичей слегка раскосые глаза и высокие скулы. Интересно, что это касается даже некоторых голубоглазых блондинов. Наверное, монголы и татары, покорившие Русь и правившие ею более 240 лет, оставили здесь свое потомство. В Москве, как мне показалось, соединяются Восток и Запад.
Городом высокой моды Москву нельзя было назвать. Прохожие на улице одеты даже хуже, чем в Ленинграде. Многие женщины шли довольно странной походкой из-за того, что туфли им были явно не по ноге. Позже я узнал, что в России невозможно купить обувь или одежду, как на Западе. Власти выдают талоны на эти товары, но в магазинах их почти никогда не бывает. Прослышав, что в какой-нибудь магазин завезли туфли, женщины занимают очередь с полуночи. Даже если, простояв всю ночь в очереди, они попадали в магазин сразу после его открытия в девять утра, успеха это не гарантировало. Там вполне могли оказаться туфли лишь одного, двух или, в лучшем случае, трех размеров. Приходилось покупать то, что было. Женщинам, которых я видел на улицах, скорее всего, достались туфли, которые были им малы, и чтобы втиснуть в них ноги, они подкладывали под пятки специальные подушечки.
Купить костюм подходящего размера было практически невозможно. Вот почему так много высоких мужчин напоминали юношей, которые за год вытянулись на шесть дюймов. Я даже подумал, что брюки выше щиколотки и пиджаки, не доходившие до талии, — это последняя московская мода. Разумеется, дело было не в моде. Как я потом узнал, хорошо сшитая одежда и опрятная внешность считались признаками капиталистического разложения. Некоторые особенно рьяные патриоты заботились о том, чтобы выглядеть как можно менее привлекательно и аккуратно. Мятые костюмы и платья, одежда несочетающихся цветов свидетельствовали о глубокой преданности марксизму-ленинизму.
