Несмотря ни на что, они поженились. Некоторое время встречались в парках и бродили по улицам. К счастью, скоро Линда сдала экзамены, поступила в университет и получила комнатку в студенческом общежитии. Обычно студентам не разрешают селиться в общежитии с мужем или женой, но Линда обратились за помощью к Россу, тот замолвил за них словечко кому-то из своих знакомых, и университетская администрация сделала для них исключение. Они прожили в общежитии четыре года, а потом снова оказались без крыши над головой. И снова муж Линды умолял родителей сменить гнев на милость, но из этого ничего не вышло. Решив, что ситуация безнадежна, Линда заговорила о разводе. Месяц спустя, на вечеринке, ее муж напился, сел за руль чужой машины, выехал на набережную и, пробив ограду, полетел вниз. Смерть наступила мгновенно. Его родители и братья говорили, что во всем виновата «эта мулатка Линда».

Линда столкнулась и с другими проблемами из-за цвета кожи. Хотя она была активной комсомолкой, ее не включили в состав молодежной делегации, отправлявшейся по инициативе ВЛКСМ в поездку с миссией доброй воли. Когда она во второй раз подала заявление, какой-то чиновник из министерства культуры сказал, что в поездке ей отказано. «Но почему? — спросила Линда. — Чем я хуже тех комсомольцев, которых вы отобрали?»

Лицо чиновника налилось краской. «Хорошо, я вам объясню. Кого, скажите на милость, вы будете представлять, если мы вас включим в делегацию? Что подумают о нашей стране?»

После смерти отца Линды ее мать сдала двухкомнатную квартиру в Ташкенте и переехала к дочери в Москву, где им пришлось ютиться в маленькой комнате. Через некоторое время Линда полюбила чернокожего студента с Занзибара. Она обратилась в соответствующие инстанции с просьбой предоставить им квартиру, чтобы они могли пожениться, но ответа не получила. Тем не менее они поженились, а через несколько месяцев Занзибар и Танганьика объединились, создав Республику Танзания, и мужа Линды срочно вызвали на родину. Вскоре пришло известие, что он назначен министром энергетики и транспорта. Тогда уже я подумал, что он вряд ли вернется к Линде, хотя вскоре после его отъезда она родила дочь.

Однажды Линде на работу позвонили из жилтреста и пригласили немедленно явиться. В жилтресте ее поздравили и вручили ордер на отдельную двухкомнатную квартиру в новом доме. Она в себя не могла прийти от неожиданности. Ей предложили въехать немедленно вместе с матерью и пообещали дать деньги на покупку мебели и всего необходимого. Более того, принесли красивые вазы с искусственными цветами и новые бытовые приборы для кухни. Линда изумлялась и недоумевала несколько дней, пока не пришло известие, что в Москву скоро приезжает ее муж. Очевидно, власти первыми прочитали его письмо жене и вознамерились продемонстрировать представителю Танзании благостную картину жизни в СССР. Когда муж уехал, Линда обратилась за визой для поездки в Танзанию. К ее удивлению, через две недели виза была готова. Увы, она так и не попала в Африку. Примерно за неделю до предполагаемого отъезда, просматривая танзанийскую газету, она увидела свадебную фотографию мужа с новой женой.

Мулаткам стало несколько проще выйти замуж после того, как в Москве открылись посольства получивших независимость африканских стран. Московские мулатки нравились сотрудникам посольств, и на начало шестидесятых пришелся настоящий свадебный бум.

Покидая Советский Союз, эти женщины надеялись на лучшую жизнь, однако все оказалось гораздо сложнее. Одна моя знакомая девушка поехала с мужем на его родину, в одну из африканских стран, но потом вернулась в СССР. Она не смогла найти себя в свободной стране. Всю жизнь ей говорили, что можно и чего нельзя делать. Она привыкла к тому, что большинство важных решений за нее принимают власти. Ей оказалось не под силу управляться с большим хозяйством со множеством слуг.

Однажды, когда ее муж ушел на работу, а ребенок был с няней, она в отчаянии отправилась в аэропорт, села на самолет и прилетела в Москву. Возвращение тоже далось ей нелегко. В аэропорту ее задержали и три с половиной часа допрашивали, поскольку она не получила разрешения из советского посольства. Наконец, ее отпустили, и она вернулась в квартиру матери. После всего пережитого у нее случилась истерика. Несколько недель она не выходила из дому.

Историю ее злоключений узнали и другие советские женщины, жившие в африканских странах, однако еще трое из моих знакомых последовали ее примеру и вернулись в Москву. Неопределенности, которую несет в себе свобода, они предпочли унижения в аэропорту, жизнь в тесной квартире с родителями без надежды выйти замуж, длинные очереди в магазинах.

Когда Поль Робсон впервые приехал в Советский Союз в 1934 году, его встречали как международную знаменитость, одного из величайших певцов мира. Я получил приглашение на прием, который давало в его честь Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС). Приглашение, как вся официальная корреспонденция, которую я получал, было адресовано «негру Роберту Робинсону».

Прием оказался несравнимо роскошнее всех других, на которых мне довелось побывать. Мужчины пришли в смокингах, женщины — в вечерних туалетах. Еда была изысканная, а концерт превзошел все мои ожидания. Перед нами выступил не только сам Робсон, но и известные советские певцы и музыканты.

После концерта я попытался пройти за кулисы, чтобы поздравить Робсона с успешным выступлением, но меня остановили двое мужчин в штатском и грубо потребовали предъявить пропуск, которого у меня не было. Я не оставил надежды познакомиться с Робсоном и на следующий день отправился к нему в гостиницу, благополучно поднялся в номер, где застал его самого в окружении русских артистов, писателей и журналистов. Ко мне подошла жена Робсона, Эсланда, представилась и спросила, кто я и откуда. Выслушав мой рассказ о том, как я оказался в СССР, Эсланда сказала: «Муж сейчас занят. Позвоните завтра, и мы договоримся о встрече».

Два дня спустя я наконец встретился с Полем Робсоном, правда, мне тогда показалось, что ему было не до меня. Я надеялся поделиться с ним своими впечатлениями от Советского Союза, но он не дал мне такой возможности, и серьезного разговора не получилось.

— Я рад был узнать, — сказал он, — что вы вносите свой вклад в строительство социализма. Вы делаете важное дело. Желаю вам успехов в вашей работе.

Поблагодарив, я сказал, что его пение произвело на меня очень сильное впечатление.

— Знаете, — ответил Робсон, — я никогда раньше не выступал перед такой аудиторией. Они здесь действительно умеют слушать музыку, особенно народную.

Я заметил, что для русских и большинства других народов, населяющих Советский Союз, народная музыка — это часть жизни, и когда русские поют о страданиях, это очень похоже на негритянские песни. Тут в разговор вступила Эсланда. Она поинтересовалась, как давно я живу в Советском Союзе.

— Я приехал в июле 1930 года.

— Где вы получили профессию и откуда вы?

— Я родился на Ямайке. Когда мне было пять лет, родители переехали на Кубу. Там я и получил профессию.

— Значит, вы должны свободно говорить по-испански?

— Да, но с тех пор прошло одиннадцать лет.

— Я обожаю испанский язык.

— Когда я вас впервые увидел вместе с мужем на приеме, мне показалось, что в вашем лице есть что-то испанское.

— Мне об этом не раз говорили люди, знающие испанский, — ответила она с ноткой тщеславия в голосе. Очевидно, ей было приятно думать, что в ней видят европейку.

Тут Робсон встал и сказал, обращаясь ко мне:

— Робинсон, мы рады были с вами познакомиться и узнать, что вы, чернокожий, участвуете в строительстве великого нового общественного строя. Всего хорошего.

С этими словами он пожал мне руку своей огромной ручищей так крепко, что едва ее не сломал.

Накануне «Вечерняя Москва» превознесла Робсона до небес. В прессе и по радио его умоляли приехать снова. И он приехал. Второй раз я увиделся с ним в 1936 году, когда он решил определить сына в московскую школу. Идеалист Робсон полагал, что общественный климат в СССР здоровее, чем в Соединенных Штатах. Желая оградить сына от расизма, он привез его в Москву. В Кремле, разумеется, знали об идеалистических взглядах Робсона на советское общество, успешно скрывали от него грубую реальность советской жизни и превращали в преданного марксиста-ленинца.