Когда мы гуляли по пляжу, я заметил, что самая бойкая из девушек, которая накануне приглашала меня танцевать и напоминала, что я не в Америке, а в Советском Союзе, сегодня все больше молчала. Казалось, она чем-то расстроена. Мы дошли до берега моря, и она сразу вошла в воду. Я воспользовался моментом и спросил москвичку, в чем причина такой резкой смены настроения ее подруги.

Та немного поколебалась и сказала:

— Вчера, проводив вас, мы вернулись в парк, и она повздорила с человеком, который заводил патефон.

— Из-за чего?

— Из-за вас. Она спросила, почему он останавливал патефон всякий раз, когда мы начинали танцевать. И тот ответил: «Не для того я привез патефон из Ленинграда, чтобы развлекать какую-то обезьяну». Ну тут она ему задала.

Я сказал на это, что с нашей стороны было бы глупо позволить одному расисту испортить нам настроение, хотя заступничество моих знакомых меня тронуло.

Остаток отпуска прошел прекрасно. Я побывал в интересных местах, в том числе в Гурзуфе, где Пушкин написал знаменитую поэму «Бахчисарайский фонтан» (по ней позднее был поставлен балет), и в Ливадии, бывшей царской резиденции, где теперь расположился санаторий. За двадцать четыре дня я хорошо отдохнул и вернулся в Москву, словно заново родившимся.

Этот день, 10 декабря 1934 года, мне никогда не забыть. Когда в половине восьмого утра по длинному, похожему на туннель, коридору я подходил к своему цеху, меня удивила необычная для этого времени тишина — не слышно было ни глухого стука кузнечного пресса, ни шума работающих станков. «Может, сегодня праздник? Похоже, никто не работает».

И тут до слуха донеслись какие-то выкрики и громкие аплодисменты. Я ускорил шаг и вошел в цех. У станков и верстаков не было ни души — все рабочие, 750 человек, толпились в дальнем конце цеха. Я подошел ближе и встал с краю. Оратора за головами и спинами я не видел, но слышал его голос, усиленный репродуктором.

Знакомый рабочий объяснил, что происходит — оказывается, мне выпало счастье наблюдать демократию в действии: выдвижение кандидатов в Московский городской совет.

Один оратор сменял другого, причем все речи строились одинаково: сначала выступавший перечислял достоинства кандидата и только в самом конце называл его фамилию. Затем председатель просил поднять руки тех, кто одобряет данную кандидатуру. Это повторялось снова и снова.

Около десяти часов вышел очередной оратор и сильным низким голосом стал расписывать бескорыстный вклад очередного кандидата в достижения Первого шарикоподшипникового завода, особо подчеркивая, что тот — замечательный изобретатель. Наконец, возвысив голос до крещендо, оратор призвал собравшихся поддержать… — тут для усиления эффекта он сделал небольшую паузу — Роберта Робинсона.

Рабочие бурно зааплодировали. Сотни людей повернули головы в мою сторону: они улыбались, хлопали в ладоши, радостно приветствовали меня. Те, кто стоял поближе, жали мне руку, дружески похлопывали по спине. Я же не испытывал никакой радости. Стоял, словно громом пораженный, и лихорадочно думал: «Что они со мной сделали? Куда я влип? Я американский гражданин, не политик, не коммунист, не одобряю ни коммунистическую партию, ни советский строй. Я не атеист и даже не агностик, верю в Бога, молюсь Ему и предан одному Ему».

Не верилось, что все это происходит наяву. Никто ничего со мной не обсуждал. Все решилось без моего согласия и против моего желания. Почему меня не спросили, прежде чем выдвигать мою кандидатуру? Я бы их отговорил. И что подумает американское правительство? Ведь теперь они могут заставить меня уйти с работы и вернуться в Штаты, а там депрессия.

Стоит ли говорить, что в тот день все валилось у меня из рук. В 16:30 тысячи рабочих из более чем двадцати цехов прекратили работу и собрались на площади у завода. Нас, двадцать кандидатов в Моссовет вызвали вперед и представили ликующей толпе. Партийные активисты зачитывали наши биографии одну за другой: в моей особо подчеркивался сталинградский инцидент с Люисом и Брауном. Наконец, председатель предложил перейти к голосованию: тысячи рук взметнулись вверх в знак одобрения. Против наших кандидатур не проголосовал ни один человек.

У меня колотилось сердце, я не мог прийти в себя от возмущения — со мной обошлись так, словно у меня не было собственной воли. Я не знал, как быть. Да, эта система дала мне возможность трудиться и неплохо зарабатывать, но в ответ она требует от меня абсолютной преданности, а на это я не согласен. «Может, бросить все и уехать домой, — думал я. — Но что будет с матерью? Ей нужна моя помощь. Она прожила тяжелую жизнь. 150 долларов, которые я ей ежемесячно посылал, обеспечивали ей достойную старость. Разве можно ее этого лишить? Нет, нельзя». И я принял решение: не отказываться от выдвижения в Моссовет, но уехать домой, как только истечет срок моего годового контракта. Своим депутатским обязанностям постараюсь уделять как можно меньше времени, буду по-прежнему работать по шестнадцать часов в день, и время пролетит быстро.

В 18:30 митинг закончился, рабочие разошлись, а нас, кандидатов, построили в колонну и повели в Моссовет, до которого было километров десять. Придя на место, мы обнаружили, что все двери закрыты. Никто нас в Моссовете не ждал, никто не вышел поздравлять и приветствовать. Мы потоптались, потоптались, сели в трамвай и разъехались по домам.

К себе я попал только в одиннадцать. Не было сил даже ужин приготовить. Выпил стакан чая и лег спать. После полуночи меня разбудил громкий стук в дверь. Кто-то звал меня по имени. Я не сдвинулся с места: не хотелось никого видеть, никуда идти. За дверью кто-то крикнул: «С такими нам не по пути!» Я подумал, что это мои товарищи кандидаты зачем-то пожаловали, повернулся на другой бок и уснул.

На следующий день мастер и другие коммунисты держались со мной холодно. Оказывается, ночью они в пылу энтузиазма отправились на доклад члена Политбюро Кагановича и три часа кряду ему внимали. Теперь они осуждали меня за то, что я к ним не присоединился.

К сожалению, после избрания в Моссовет я стал даже более знаменитым, чем после сталинградского инцидента. Портреты членов Моссовета, включая мой, висели по всему городу. Не было московской газеты, которая не поместила бы на первой полосе мою фотографию. Так я попал в элиту.

Из всех членов Моссовета я был знаком только с Оттолингером, немецким социалистом, который пришел в полный восторг от происходящего. Он спросил, как я отношусь к выдвижению, и мой уклончивый, бесстрастный ответ его явно озадачил. Оттолингер считал избрание в члены законодательного собрания самого большого города Советского Союза высочайшей честью, о которой можно только мечтать.

Через неделю после выборов меня вызвали к директору завода, который одновременно занимал высокий пост в партийном руководстве. Он сказал мне, что завтра в 10 утра я должен явиться к председателю Моссовета Булганину. Зачем я понадобился столь высокому начальству, директор объяснять не стал.

В назначенное время я вошел в кабинет Булганина. Тот встал, с улыбкой протянул руку и усадил меня перед своим письменным столом.

«Какой симпатичный человек, — подумал я. — Приветливый, и совсем не похож на большинство партийных начальников, которые держат себя так, словно взвалили на плечи бремя забот обо всем человечестве». В его присутствии я скоро почувствовал себя совершенно свободно.

Он посмотрел на меня так, как смотрит отец на любимого сына: «Ваши достижения произвели на меня большое впечатление. Я хочу лично поблагодарить вас за ваш самоотверженный труд».

«Спасибо», — только и мог я сказать.

Булганин спросил, как мне нравится Москва, где я живу, всем ли доволен. Не дослушав ответа, предложил переехать в квартиру в центре, подальше от промышленной зоны. Когда я заверил его, что вполне доволен своей комнатой, он поинтересовался, как я провожу свободное время, и, кажется, был удивлен, услышав, что по выходным я чаще всего сижу дома, иногда выбираюсь в театр или кино.