«Вот уж не ожидал тебя услышать. Как ты узнала мой номер?» — полюбопытствовал я. Дело в том, что у меня поменялся номер телефона, и узнать его было не так просто. Ее звонок после всего, что произошло, вызвал у меня подозрение. Она сказала, что хочет повидаться и все объяснит при встрече. Мне было интересно узнать, что произошло с ней в 1947 году, и я пригласил ее зайти. Когда через пару дней мы встретились, я ее не сразу узнал. Далия сильно пополнела и подурнела за те годы, что мы с ней не виделись: казалось, что сама советская жизнь оставила неприятный отпечаток на ее лице.

Когда она уселась на диване с чашкой чая, я спросил ее прямо и без обиняков:

— Почему ты так поступила двадцать два года назад?

Она опустила глаза:

— Меня заставили. Больше ничего сказать не могу, — и расплакалась.

— Почему ты плачешь?

— Я столько пережила за эти годы. Вот увидела тебя и вспомнила время, когда жизнь казалась такой простой и все было впереди. Меня вынудили порвать с тобой, а потом появился человек, за которого я хотела выйти замуж, но пришлось выйти за другого. Поступила так против своей воли. Я не была хозяйкой собственной жизни. Уверена, что ты понимаешь, о чем я говорю.

Я поверил в ее рассказ, но в то же время подумал: «Предположим, она искренне захотела со мной повидаться. Однако если двадцать лет назад органы госбезопасности превратили ее в свою марионетку, то вполне возможно, что она и сейчас вольно или невольно продолжает подчиняться своим кукловодам». Из разговора с Далией я узнал, что ее дочери двадцать один год. Минут через сорок пять Далия заторопилась. Я проводил ее до автобусной остановки, и мы распрощались.

Прошла неделя, и она снова позвонила: ей хотелось встретиться, поговорить. Мне было интересно послушать, что еще она может мне рассказать, и я пригласил ее зайти. Она пришла не одна, а с дочерью. Пока мы пили чай с печеньем и беседовали, девушка ни на минуту не спускала с меня глаз: она впервые в жизни видела настоящего чернокожего. Они пробыли у меня часа полтора и ушли.

На следующий день Далия снова позвонила: «Мы вчера хорошо посидели. Ты не представляешь, какое сильное впечатление ты произвел на мою дочь — просто очаровал ее. Она только о тебе и говорит. Знаешь, я хотела бы встречаться с тобой, но думаю, что не стоит приводить к тебе дочь. Она возомнила, что ты мужчина ее мечты, несмотря на все мои возражения, ведь ты по сравнению с ней — старик. Говорит, что возраст для нее не имеет значения».

После этого Далия заходила ко мне еще четыре раза. По-моему, она надеялась возобновить наши отношения с того момента, на котором они прервались двадцать с лишним лет назад. Однако я не дал ей ни малейшего повода для близости. Ее дочь я больше не видел.

Еще с одной женщиной я познакомился в 1972 году. Она попросила у меня номер телефона, договорилась о встрече и зашла ко мне. Именно после ее визита у меня из квартиры пропали ценные документы, в том числе мой старый ямайский паспорт. Я поставил пластинку и минут на десять вышел из комнаты на кухню, чтобы заварить чай. В это время она могла найти документы. Сундук, в котором они хранились, не был заперт. Разумеется, вполне вероятно, что пока я был на работе, КГБ прислал за документами кого-нибудь еще. Однако кто бы их ни унес, я уверен, что эту женщину ко мне подослали. Может быть, ее задача состояла в том, чтобы посмотреть, что и где у меня лежит, чтобы облегчить работу взломщикам из КГБ. Надо сказать, что они не нашли того, что искали, — паспорта с визой, позволявшей мне выехать в Уганду на время отпуска.

Последняя женщина, с которой я познакомился до отъезда из СССР, работала врачом и жила в центре Москвы, недалеко от здания ЦК КПСС. Зина — так звали мою новую знакомую — пригласила меня в гости. У ее дома прогуливались несколько агентов КГБ, двое из которых явно проявили ко мне интерес. Я провел приятный вечер в компании с Зиной, ее матерью и бабушкой. Правда, когда вышел на улицу, увидел все тех же чекистов, провожавших меня глазами. Через несколько дней — та же картина.

Зина мне нравилась, но у нас не было возможности ближе узнать друг друга. Когда она пришла ко мне в первый раз, то с порога предупредила, что пробудет минут сорок, не больше. Во второй раз она привела с собой мать. К этому времени я уже знал, что ее мать сама сотрудничала с КГБ. Вскоре Зина попросила меня больше ей не звонить. Я догадался, что она следовала указанию своей матери или еще кого-то из КГБ, запретивших ей со мной встречаться. Что я мог ей на это сказать? Сказал, что все понял, и повесил трубку.

Примерно три месяца спустя Зина снова позвонила, стала извиняться — дескать, она была вынуждена так поступить — и предложила увидеться. Я ответил, что в данной ситуации это бессмысленно. Зина начала было что-то говорить, но потом вскрикнула, и раздались гудки — кто-то выхватил у нее трубку. Больше она не звонила.

Моя личная жизнь в Советском Союзе была трудной. Я как человек верующий не забывал библейскую заповедь о греховности прелюбодеяния и старался ей следовать. Так или иначе, любая попытка установить серьезные, длительные отношения с русскими женщинами была обречена. Все советские граждане находятся под постоянным контролем. Ни я, ни эти женщины не были свободны.

Впервые попав в Советский Союз, я был слишком наивен, чтобы понимать, что мной могут интересоваться органы госбезопасности. Я испытывал благоговейный восторг перед окружающим меня незнакомым миром, и большая часть времени и энергии уходила на то, чтобы осмыслить те поразительные впечатления, которыми дарил меня каждый день. В силу своей аполитичности (у меня не было мнения по поводу социалистического строя) я и подумать не мог, что могу быть объектом постоянной слежки. С началом террора я вдруг увидел то, чего раньше не замечал; со временем я понял, что в Советском Союзе мне никогда не избежать слежки. Однако лишь в 1965 году мне открылась еще одна неприятная сторона жизни в полицейском государстве, которая ставила под угрозу мой отъезд из него.

После тридцати лет жизни в СССР я, как никогда, был полон решимости уехать. Год за годом я запрашивал визу для поездки в Соединенные Штаты или на Ямайку на вполне законных основаниях, к которым нельзя было придраться. Я всегда работал на благо страны — был депутатом Московского совета, образцовым инструментальщиком, конструктором, инженером. Меня не раз награждали медалями и почетными грамотами. Я не сказал ни одного дурного слова про Советский Союз. Я был абсолютно законопослушным гражданином. Более того, меня даже не обвинили в преступлениях, которых я не совершал. За мной постоянно следили, читали все мои письма и письма моих корреспондентов, на меня стучали соседи, и тем не менее никакого компромата на меня не нашли.

Органы госбезопасности могли узнать обо мне все что угодно — когда я лег спать, с кем дружу, чем занимался и о чем говорил на работе, что ел и какой ботинок — правый или левый — надел первым. Но я делал все, чтобы они не узнали главного моего секрета. Никто в России, будь то ближайший друг или агенты госбезопасности, не догадывался о моей потаенной мечте — уехать из СССР. По крайней мере, так я думал до 1965 года.

Мой секрет был открыт после того, как я попытался осуществить свой план с помощью президента Гвинейской республики Ахмеда Секу Туре. Как-то я прочел в «Правде» большую статью о Гвинее, которая недавно объявила о своей независимости. В статье говорилось, что скоро президент этой африканской страны посетит Советский Союз с официальным визитом. В статье — разумеется, абсолютно антиколониалистской по тону — упоминалось также, что французы, уходя из своей бывшей колонии, забрали все техническое оборудование, вплоть до телефонов, электрических лампочек и унитазов. Поразмышляв пару дней, я решил, что, если мне не разрешают выехать в Штаты или на Ямайку, может быть, стоит попытаться получить приглашение в Гвинею. Я знал, что могу принести пользу; я свободно говорил по-французски и мог преподавать гвинейцам машиностроение и помочь молодой республике провести индустриализацию. Итак, я написал письмо Туре с предложением своих услуг. Дело было за малым — передать президенту мое письмо.