Булганин наклонился ко мне. «А как насчет дачи в Подмосковье? — Глаза его светились добротой. — Это можно устроить. И бесплатно. Ездить туда будете на автомобиле. Получите его в аренду за умеренную плату».

Странно, мне предлагали предметы роскоши, недоступные среднему советскому гражданину. Как ни соблазнительно звучали предложения председателя Моссовета, было ясно, что если я их приму, то когда-нибудь по этим счетам придется платить. Но как отказаться, не обидев столь приятного человека?

Самым вежливым тоном я сказал: «Товарищ Булганин, я глубоко благодарен вам за ваше предложение. Вы очень, очень добры ко мне. Однако я совершенно доволен и своей работой, и условиями жизни».

Булганин несколько секунд пристально смотрел на меня. Потом сказал: «Впервые вижу человека, который отказывается от таких предложений».

Я еще раз поблагодарил его за заботу и заверил, что, если мне что-то понадобится, непременно обращусь к нему за помощью. Тут он встал и сердечно со мной попрощался. Аудиенция закончилась.

Я вышел из здания Моссовета с чувством облегчения и даже некоторой гордости, что не поддался на искушения. В какой-то момент я чуть было не дрогнул, но я знал, что стоит мне согласиться, и я еще глубже увязну в советской системе и мне будет сложнее уехать, когда истечет контракт. Я бы привык к комфорту и чувствовал себя в долгу перед Советским Союзом за те блага, которые мне дали.

Прошло три недели и меня снова пригласили к Булганину. Ожидая новых предложений, я заранее обдумал, как повежливее их отклонить. Без всякого волнения я вошел в кабинет этого могущественного, но такого доброго человека. И почти сразу понял: передо мной, склонившись над бумагами, сидит другой Булганин — не тот, кто недавно с отеческой заботой расспрашивал меня о моей жизни. На сей раз хозяин кабинета не приподнялся со стула, даже не ответил на мое приветствие. Нехотя оторвав глаза от бумаг, он в упор посмотрел на меня и ледяным тоном спросил: «Что вам угодно?»

Я онемел от неожиданности. Смотрел на него, не отрываясь, чувствуя себя полным идиотом. Страшно было сказать что-нибудь не то, и я пытался собраться с мыслями.

«Это западня», — мелькнуло у меня в голове.

Я решил, что в этой ситуации самое правильное — обратиться к Булганину с какой-нибудь просьбой. Иначе он может взорваться, обвинить меня в том, что я отвлекаю его от важных дел, и немедленно выслать в Штаты. Надо было что-то придумать, и как можно скорее.

«Товарищ Булганин, — сказал я. — С тех пор, как меня выбрали в Моссовет, я не получал никаких заданий. Не могли бы вы дать мне поручение?»

«Скоро получите», — отрезал Булганин и снова погрузился в свои бумаги. Оставалось только попрощаться, что я и сделал. Ответа не последовало. С облегчением я выскользнул из кабинета.

Булганин сдержал слово. Через две недели меня снова пригласили в Моссовет. На этот раз со мной разговаривал чиновник помельче. Он поручил мне инспектировать два небольших предприятия: на одном изготавливали карандаши, на другом — какую-то галантерею. Раз в месяц я должен был представлять в Моссовет отчет о качестве продукции, моральном состоянии рабочих, выполнении плана. В случае если предприятие с ним не справлялось, нужно было предложить способы повышения производительности труда.

Отчеты полагалось сдавать 15-го числа каждого месяца, и довольно часто меня просили выступить перед Советом с докладом о результатах проверки, после чего члены горсовета большинством голосов принимали или отклоняли мои предложения. Я знал, что будь я нечестным или мстительным человеком, я мог бы сильно испортить жизнь рабочим на этих предприятиях. Никто, даже директор или главный инженер, не вправе были со мной не согласиться.

Вначале мне было неловко являться на фабрику в качестве инспектора. Нельзя было не заметить, как нервничают при моем появлении рабочие. Начальники боялись меня, ведь от того, что я напишу в докладе, зависело — повысят их, понизят или уволят, зависела их судьба. Только когда я пришел с проверкой в седьмой раз, они наконец поняли, что я хочу им помочь, и стали мне доверять. Например, на карандашной фабрике использовали твердые породы дерева, и в результате покупатели жаловались на то, что точить карандаши почти невозможно. Я предложил очевидное решение проблемы: для производства карандашей следует использовать кедр или сосну, и к тому же сделать стержень более мягким.

Работа в Моссовете считалась настолько важной, что всякий раз, когда я отправлялся с инспекцией, меня отпускали с завода. Я всегда носил с собой удостоверение: кожаные корочки, моя фотография внутри и печать со словами «Член Моссовета 1935–1939». Этот документ не только открывал передо мной ворота фабрик, но и давал право бесплатного проезда в трамвае.

Как я и опасался, выборы в Моссовет навлекли на мою голову одни неприятности. Старший брат, владелец небольшой швейной мастерской в Нью-Йорке, прислал вырезки из американских газет и журналов: меня в них наперебой ругали, причем тем резче, чем крупнее издание. Журналисты хотя и ссылались на мои слова о том, что я не коммунист, но при этом давали понять, что я лгун, марксист в душе и предатель родины. Вот, например, что писал обо мне журнал «Тайм» в номере за 24 декабря 1934 года:

Что я мог противопоставить подобной клевете? Перед нападками прессы я был беззащитен.

Реакция Государственного департамента на случившееся была не лучше. Через шесть месяцев после моего избрания в Моссовет меня официально вызвали к вице-консулу США в Москве. Он приказал мне немедленно вернуться в Америку. Когда я попросил объяснить, чем это вызвано, вице-консул ответил: «Приказ основывается на законе, согласно которому срок непрерывного пребывания за границей натурализованного гражданина США не должен превышать пяти лет».

Вице-консул добавил, что этот закон действует с 1861 года. Тогда я достал свой американский паспорт и показал отметку, свидетельствующую о том, что в 1933 году я провел в США шесть недель. Он, однако, отказался принять это во внимание и повторил, что я обязан подчиниться распоряжению Государственного департамента.

Какая несправедливость! Я был вне себя, однако реагировать следовало быстро и здраво, времени на споры не было. Мрачная перспектива возвращения в Соединенные Штаты меня не устраивала. Несмотря на опасную политическую ситуацию в Советском Союзе, я решил, что через шесть месяцев, когда истечет срок моего контракта, попытаюсь его продлить. Возвращение в Соединенные Штаты казалось мне равносильным самоубийству, поскольку у чернокожего американца во время Депрессии почти не было шансов получить достойную работу. А ведь мне нужно помогать престарелой матери. Кроме всего прочего, я попал в профессиональный черный список: по словам брата, меня теперь не возьмут ни на завод Форда, ни на другое предприятие. Обо мне ходила дурная слава: меня называли «красным», «большевиком», «угольно-черным протеже Иосифа Сталина». Ясно было, что в Америке в любом случае мне не избежать безработицы.

Я знал, что по возвращении в Америку меня ждет жалкая судьба: рыться в помойках, стать изгоем общества, терпеть крайнюю нужду. Поэтому я решил отстаивать свои права как гражданина США. Для начала я попытался найти других натурализованных американцев, продливших паспорта в России. Это оказалось несложно. Например, Герзог, инженер Магнитогорского завода, продлил свой американский паспорт после семи лет жизни в СССР. Без всяких препятствий со стороны американских властей получили продление еще несколько человек. Среди них был даже некто Иванов, русский эмигрант, имевший американское гражданство, но по приезде в Советский Союз, поменявший его на советское. Несмотря на это, когда он пожелал вернуться в США, ему вновь выдали американский паспорт. Обо всех этих случаях я рассказал в посольстве, но Государственный департамент отказал мне в продлении и велел покинуть СССР. Единственное, что отличало меня от тех, кому удалось продлить паспорт, был цвет кожи.