Я не мог присоединиться к толпе по двум причинам: из-за слабости и отвращения. Итак, пришлось обходиться без обеда. В полдень я оставался сидеть за своим рабочим столом и довольствовался куском черного хлеба с солью.

Я чувствовал, что умираю. На заводе теперь было тепло, но дома стоял холод. Голод меня мучил. Через неделю после того, как столовую перенесли к цеху, я встретил в коридоре секретаршу Громова. Она меня хорошо знала и, кажется, неплохо ко мне относилась. Мы поздоровались, и она, посмотрев на меня, с беспокойством в голосе спросила:

— Товарищ Робинсон, что с вами? Почему вы так исхудали? Вы не заболели?

— Вот уже несколько недель у меня постоянно болит голова.

Когда она посоветовала мне сходить к врачу, я ответил, что аспирин мне не поможет.

— Что же вам поможет?

— Еда.

— Но ведь недавно на заводе улучшили питание.

— У меня нет сил, чтобы бороться за кусок хлеба. В обеденный перерыв цех превращается в сумасшедший дом. Все, как безумные, несутся в столовую.

Секретарша посочувствовала мне:

— Товарищ Робинсон, приходите в мой кабинет после работы. Обычно Громов не принимает рабочих по вечерам, но я попробую его уговорить. Попросите его разрешить вам брать домой из столовой полагающуюся вам порцию. Уверена, что он пойдет вам навстречу.

К счастью, у меня не было в тот вечер занятий в институте, и после работы я съел кусок хлеба, запил его водой и отправился к Громову. Секретарша улыбнулась мне и указала на кабинет начальника. Я постучал в дверь, подождал немного и вошел.

«Добрый вечер, товарищ Громов». Он сидел за столом, погруженный в чтение каких-то бумаг.

Не поднимая головы и не ответив на мое приветствие, Громов спросил: «Что вам нужно?»

Не думал, что мне придется просить подаяния, особенно у человека скользкого, непринципиального, глубоко мне неприятного. Но инстинкт самосохранения взял верх.

«Товарищ Громов, прошу разрешить мне забирать из столовой домой положенную мне на обед порцию. Я слишком слаб, чтобы бороться за место в столовой в обеденный перерыв. Пожалуйста, пойдите мне навстречу».

«Я не могу этого сделать», — сказал Громов, не поднимая на меня глаз.

Голод и гордость боролись во мне, но гордость оказалась сильнее и одержала победу.

Я попрощался и вышел. Громов не сказал ни слова. Я достаточно хорошо знал этого человека: он удовлетворил бы мою просьбу только в том случае, если бы я стал перед ним пресмыкаться.

Зима 1942–1943 года выдалась необыкновенно суровой. Я чудом ее пережил и радовался приходу весны. Еще один месяц морозов — и я бы умер. Я очень ослаб. Симптомы плеврита не вернулись, но даже один пролет лестницы давался мне с большим трудом.

Проснувшись однажды утром, я почувствовал полное бессилие. Врач заводской поликлиники нашел, что у меня повышенное содержание сахара в крови, и прописал уколы инсулина. Уколы действительно помогли, но скоро инсулин в поликлинике закончился. С выписанным врачом рецептом я исходил дюжину аптек, но все напрасно — как мне объяснили, во время войны инсулин просто перестали производить.

Один из наших заводских, которого я знал еще до войны, сказал мне, что ему, как диабетику, выдают дополнительный паек. Я последовал его совету и, заручившись в поликлинике справкой о высоком содержании сахара в крови, отправился в медпункт. Написал заявление с просьбой предоставить мне дополнительное питание и заполнил специальную форму. Мне сказали, что ответ придет недели через две.

Прошло две недели, ответа не было, и я решил снова обратиться с той же просьбой. Не то чтобы я ожидал получить ответ от неповоротливой бюрократической машины ровно через две недели — но я боялся, что мое первое заявление затерялось. И коль скоро меня по-прежнему мучила слабость, я снова пошел в поликлинику на обследование. Я попал к другому врачу — женщине лет сорока.

Доктор Цепляева попросила меня раздеться до пояса, а сама стала мыть руки. Когда она повернулась и увидела меня, у нее вырвалось: «Боже мой!»

Она ушла за ширму и несколько минут не выходила.

Неужели черная кожа вызвала у нее такое отвращение? Но ведь она и глазом не моргнула, увидев меня в дверях своего кабинета. Когда доктор Цепляева вышла из-за ширмы, мне показалось, что она плакала. Она стала слушать меня стетоскопом, и я убедился, что в глазах ее блестели слезы.

Потом она прощупала мои ребра и удивленно покачала головой. Я знал, что похудел, но по ее реакции понял, что превратился в скелет. Я не мог припомнить, когда я последний раз взвешивался или смотрел на себя в большое зеркало. Голодный человек о таких вещах не думает.

Завершив осмотр, врач села за стол и выписала рецепт.

— У вас очень, очень серьезное истощение, — сказала она, не скрывая волнения, — надо что-то срочно с этим делать. Вы получаете полный паек?

Я рассказал ей о своей проблеме и о попытке получить дополнительное питание.

— И что вам ответили?

— Пока ничего, — сказал я в надежде, что она сможет как-то воздействовать на начальство.

— В любом случае вам следует прийти на прием через три дня, с трех до половины четвертого.

Когда через три дня я вошел в кабинет доктора Цепляевой, она первым делом спросила меня о дополнительной продуктовой карточке. Узнав, что я ее так и не получил, она сказала: «Товарищ Робинсон, я рассказала о вас мужу, и мы хотим пригласить вас приходить к нам обедать по воскресеньям».

Я не привык к подобной доброте и не знал, что ответить. Если бы я попытался выразить, что я чувствовал в эту минуту, я бы разрыдался. Она все поняла и, посмотрев мне в глаза, опустила голову.

В воскресенье я пошел к доктору Цепляевой. Она жила в деревянном одноэтажном домике, ветхом и на вид неприветливом. Дверь мне открыла девочка-подросток.

«Вы, конечно, товарищ Робинсон. Проходите, пожалуйста».

Первое, что мне бросилось в глаза, — это картина: Ленин сидит на скамейке, а рядом стоит Сталин.

Девочка провела меня в комнату, усадила и вышла. Я огляделся. Комната метра три с половиной на четыре, не больше. Стены и потолок побелены; на стенах — русские пейзажи, рисунки птиц, семейные фотографии и четыре полки: три с книгами, одна — с разными безделушками. Некогда элегантная мебель — кресла, розовая кушетка, — с годами обветшала. Судя по обстановке, хозяева принадлежали к той русской интеллигенции, которая теперь старалась жить как можно незаметнее.

Доктор Цепляева вошла в комнату, поздоровалась, тепло улыбнулась: «Как хорошо, что вы сдержали слово и пришли».

Ее теплая улыбка согрела меня: «Я тоже очень рад вас видеть. А кто эта молодая леди, открывшая мне дверь? Должно быть, ваша дочь? Очень уж она похожа на вас».

«Дочь. Извините, что она оставила вас одного — это из робости. Все мы вам рады. У нас давно не было гостей».

В комнату вошел муж хозяйки, Борис Васильевич. Доктор Цепляева познакомила нас, усадила на кушетку и вышла.

«Товарищ Робинсон, — начал разговор Борис Васильевич. — Жена говорит, что вы уже несколько лет живете в Советском Союзе. Наверное, вам поначалу трудно было привыкнуть к нашей жизни?» — «Трудно», — признался я. Когда он спросил, как мне сейчас живется, я ответил, что не жалуюсь, ведь идет война, и мне некогда думать о себе.

Тут хозяйка позвала нас к столу, который был накрыт в крохотной, размером два на полтора метра, комнатке. Стол по тем временам был просто великолепен, ведь в московских магазинах невозможно было найти ничего, кроме черного хлеба и горчицы. Скорее всего, доктор Цепляева и ее муж ездили за продуктами на пригородном поезде миль за двадцать-тридцать от Москвы. Крестьяне, торговавшие на рынках, денег не брали (потому что на них ничего нельзя было купить), а обменивали продукты на старую одежду, обувь, часы и так далее. Один мой сосед получил за свою старую швейную машинку два больших мешка картошки и мешок капусты. Можно представить себе, сколько времени, средств и сил потратили мои хозяева, чтобы спасти мне жизнь.