— Петя, — сказал я, — ты прекрасно знаешь, что, если об этом станет известно, меня посадят в тюрьму или же вышлют из Москвы.

— Ты же иностранец. Эти правила на тебя не распространяются. Да и уйдем мы рано утром.

Он хотел, чтобы я нарушил закон, по которому жителям Москвы запрещалось предоставлять посторонним свою жилплощадь, не получив предварительно разрешение в отделении милиции. Впервые об этом объявили во время войны, некоторое время после смерти Сталина было послабление, а теперь закон снова вошел в силу, и за его несоблюдение, как все знали, строго наказывали.

— Послушай, нечего меня уговаривать. Я не собираюсь нарушать законы, — сказал я и вернулся в комнату. Через несколько минут Петя тоже вышел из кухни, выглянул на балкон, где стояла его подруга, и сказал: «Прости, Люсь, нам пора идти». Он взял последние две бутылки пива, и они ушли, даже не попрощавшись.

Этот неожиданный визит, очевидно, был задуман для того, чтобы заманить меня в ловушку. Я так и не понял, что стояло за странным происшествием в Калинине, но Петина миссия загадки для меня уже не представляла. Цель ее состояла в том, чтобы власти получили основания выселить меня из Москвы и не допустить дальнейших контактов с чернокожими туристами или попыток получения выездной визы.

У меня было достаточно причин бояться выселения. Я не забыл о судьбе двух моих знакомых, чернокожих, которых выслали из Москвы в годы террора. Один из них, Ловетт Уайтман, приехал из Чикаго; к 1936 году он уже несколько лет проработал учителем в англо-американской школе в Москве. Однажды Уайтман критически отозвался о книге рассказов Ленгстона Хьюза «Нравы белых» во время ее обсуждения в клубе иностранных специалистов. В дискуссии принимал участие чернокожий юрист из руководства Коммунистической партии США, который назвал его анализ книги контрреволюционным. Спустя четыре недели Уайтмана вызвали в НКВД и объявили, что его, как контрреволюционера, высылают из Москвы. Ему приказали прибыть в такой-то город в такой-то день и немедленно доложить о себе в милицию. Больше никто из нас его не видел. В 1959 году я узнал о его судьбе от своего знакомого, а тот — от одного русского, бывшего заключенного, который был реабилитирован при Хрущеве и вернулся в Москву. Он рассказал, что в лагере работал с Уайтманом в одной бригаде. Всякий раз, когда Ловетт не мог выполнить норму, его жестоко избивали; ему выбили все зубы. Здоровье его было окончательно подорвано, и он умер от истощения.

Не лучше сложилась судьба и другого чернокожего, высланного из Москвы. Родом он был из Бельгийского Конго, но жил в Бельгии, откуда приехал в Москву как турист и решил остаться. Он танцевал у Цфасмана, был очень популярен, но примерно через год его арестовали, судили за сожительство с семнадцатилетней девушкой и отправили в лагерь за Полярный круг. Еще через год его помиловали (девушка достигла совершеннолетия, да и в связь с ним она вступила добровольно) и прислали постановление об освобождении. Однако он умер за два дня до прихода постановления.

Петю я больше никогда не видел. Я прекрасно понимал, что стало бы со мной, потеряй я осторожность хотя бы на минуту.

В 1966 году мне исполнилось шестьдесят лет, а я по-прежнему жил в России. Кто бы мог подумать, что я так надолго здесь застряну. Стариком я себя не чувствовал и, как всегда, думал о будущем, а не о прошлом, в отличие от многих пожилых людей. Попросил оставить меня на заводе, несмотря на то, что достиг пенсионного возраста и мог бы жить на пенсию и не работать. Единственное, что делало мое существование сносным, — это решение проектноконструкторских задач. Я не из тех, кто целыми днями играет в шахматы в парке или кормит голубей. Последнее, что мне было нужно, — это свободное время, чтобы предаваться мыслям о самой большой жизненной неудаче — невозможности уехать из Советского Союза.

Я столько лет прожил в этой стране, что уже даже думал не по-английски, а по-русски. Чтобы не вызывать у людей излишние страхи и подозрения, свойственные им в отношении иностранцев, временами я сознательно вел себя как русский, а иногда это даже получалось само собой. Но я старался не чувствовать по-русски, чтобы не перестать ощущать себя личностью, не утратить связь со своими корнями и надежду на свободу. Твердо знал, что если я уступлю советской системе, откажусь от своего я, то она отнимет у меня духовную свободу, как отняла свободу физическую. Каждый день я читал Библию и всегда помнил о Боге, и это давало мне силы не уподобиться Вейланду Родду, Роберту Россу, Генри Скотту и другим чернокожим, которые отчаянно искали в Советском Союзе того, что государство не могло им дать, — равноправия. Против меня работали четыре фактора: я был иностранцем, чернокожим, американцем и полностью зависел от капризов советской системы. Я не надеялся, что мои нравственные качества оценят в государстве, основанном на идеологии, для которой ненавистно само понятие милосердного Бога, а ценность человека измеряется его вкладом в дело строительства социализма. Все это было мне чуждо. Нередко я страдал. Но я понимал, что именно происходит вокруг, и старался ради самосохранения приспособиться к реальности, не поступаясь совестью и постоянно думая о том, как выбраться из Советского Союза и найти место, где бы я мог и дышать вольно, и избавиться от страха.

Постоянные попытки познакомиться с африканскими студентами, приезжавшими в Москву на учебу, не прошли даром. Я искал общения с ними, потому что в их компании чувствовал себя гораздо свободнее, чем с большинством русских. Но где-то в подсознании была мысль, что рано или поздно знакомство с африканцами поможет мне обрести свободу. Путь к свободе приоткрылся (без моего ведома) летом 1961 года. В тот день я отправился в церковь — одну из немногих в Москве действующих (ближайшую к моему дому закрыли после революции). Добираться приходилось на трех автобусах, и дорога занимала полтора часа. Войдя в автобус — последний из трех — я заметил у окна чернокожего и сел рядом. Мы пожали друг другу руки, разговорились, познакомились и обменялись адресами. Это был молодой (ему не исполнилось и тридцати лет) угандиец — хорошо воспитанный, со вкусом одетый, говорящий, кроме родного, на английском, французском, арабском и кое-как на русском языке. Звали его Ибрагим Мукиби. Мы подружились, и Ибрагим, вместе со своей русской подругой (которая со временем стала его женой, несмотря на сопротивление родителей и препоны властей), часто заходили ко мне в гости. Через него я познакомился со многими другими африканцами, приехавшими на учебу в Советский Союз. С финансовой точки зрения это было для них крайне выгодно, поскольку они не только не должны были платить за учебу, но и получали стипендию, на которую могли жить. Однако Ибрагим со временем попал в немилость у властей. Предполагалось, что в обмен на все предоставляемые им блага африканские студенты должны выступать с критикой Запада. Как только Ибрагим перестал это делать, профессора принялись заваливать его на экзаменах. Его жалобы декану действия не возымели, и в конце концов Ибрагима исключили из университета. Он поехал в Югославию, но и оттуда, после вмешательства советских властей, его тоже выслали.

Перед отъездом из Москвы он познакомил меня с еще одним угандийским студентом по имени Кизито, который в настоящее время работает врачом у себя на родине. Кизито был из богатой семьи со связями в высших кругах Кампалы. Раньше он учился в Англии, где готовился к Олимпийским играм в Хельсинки. Именно в Хельсинки он получил предложение приехать на учебу в СССР. Через Кизито мне удалось познакомиться с несколькими сотрудниками угандийского посольства, в том числе с самим послом и его женой-американкой.

В 1971 году, через десять лет после моего автобусного знакомства с Мукиби, я получил приглашение на обед от недавно прибывшего в СССР посла Уганды Матиаса Лубеги и его жены Патриции. Я был рад возможности провести вечер в приятной компании, хотя идти к ним побаивался, потому что все посольства, как известно, находятся под пристальным вниманием КГБ. А что если агенты КГБ сфотографируют меня у входа, и это помешает мне получить заграничный паспорт? В конце концов жажда новых впечатлений и перспектива приятной беседы одержали верх, и я решил рискнуть. Я не остался незамеченным агентами КГБ, дежурившими у входа, и, чтобы не вызвать у них подозрения, постарался вести себя как обычный посетитель.