— Правильно! — поддержал Алешка, обрадованный, что Форсистов не согласился на халтурку. — Пусть в кассу МТС платят.

— Только и не в деньгах дело, — продолжал Форсист тов, — колхозу мы лес вытащим к реке, а для МТС покажут пахоту, культивацию и прочую работу. В общем договорился так: на сто двадцать гектаров акт подпишут. Выходит, каждая смена двадцать гектаров выработку дает.

— Здорово! — согласился Алешка. — А на вывозке как будем работать?

— Днем.

— А в поле?

— В поле ночью. Упускать полевые работы тоже нельзя.

С этим Алешка тоже не мог не согласиться и уверенно сказал:

— Не упустим! — И даже не додумал, а зачем понадобилось Форсистову выдавать вывоз леса за полевые работы? Алешкино дело — пахать и пахать! А расчеты с МТС пусть ведет Форсистов: он старший тракторист.

С раннего утра и допоздна Алешка проводил в лесу. То сам работал, то помогал Форсистову. Грохот, шум, лязг гусениц — оглохнешь! Поваленные сосны, впадины, пни — закачаешься! И в лесу все было так же, как в поле: Алешка и свое отработает, и с Харитоном поездив. Ну, а МТС что! Есть выработка на трактор — и хорошо! Ей из-за реки не видно, что там пашут, что там возят! И кто возит, и кто пашет!

Однажды, когда Алешка пахал под позднюю капусту, в поле пришел Харитон и протянул ему небольшой листок бумаги. Там черным по белому, было написано: тракторист Форсистов вспахал триста гектаров. Вот так здорово! Откуда столько у Харитона Дорофеевича? Непонятная арифметика! Форсистов усмехнулся и спрятал бумажку.

— Чудак ты! Кто старший тракторист? А выработка дается на трактор.

Алешка ничего не ответил. Раз на трактор, так на трактор. Может быть, это даже лучше. Ему надо быть незаметным. Но через несколько дней Алешке снова пришлось столкнуться с непонятной арифметикой. Учетчица замеряла работу, и он полюбопытствовал, а много ли ему начислено трудодней. И вдруг оказалось — наполовину меньше, чем Форсистову. Кто напутал? С такой несправедливостью Алешка смириться не мог. После обеда, сдавая смену, он спросил у Форсистова:

— Харитон Дорофеевич, вы видали, сколько мне трудодней поставили?

— Сам сведения подавал, — спокойно ответил старший тракторист.

— Там какая-то ошибка.

— Мало начислено?

— И половины нет… Вы скажите там, в конторе…

Харитон рассмеялся:

— Вот уж сразу видно, что жил ты все время за спиной у бабки, да вот еще в училище. Одевали тебя, поили и кормили, совсем без забот жил. Только одно дело — в доме у бабки, другое — самостоятельно. Я, конечно, за квартиру и за стол ничего с тебя не взял бы, ну да, сам понимаешь, в доме баба — хозяин! Вот и пришлось трудодни высчитать. Так удобней. Мы, брат, деревенские, к трудодню привычные. Что зарабатываем, тем и рассчитываемся. И тебе-то лучше. А в конце года сделаем перерасчет. За мной ни копейки не пропадет. Что переберу, — обратно получишь.

Алешка чувствовал, — Форсистов хитрит, изворачивается. Но для чего? Так больше возьмет за хлеба? А может быть, дело не в деньгах? Тогда в чем же? Для чего тогда потребовалось Харитону производить с ним расчет за стол и квартиру через контору МТС? И выдумал же!

А дома Алешка все забыл. Пусть Форсистов как хочет высчитывает за хлеба. Разве ему плохо живется в Черепановке? Много работы? Так он этого хотел. И пожаловаться на плохое к себе отношение не может. Глаша даже очень хорошо к нему относится. Всегда ласковая, спокойная. Ходит за ним, как бабушка Степанида. Xapитон Дорофеевич, как в смену идти, сам берет еду, а ему, Алешке, Глаша в руки узелок сует. Алешке казалось, что Глаша — его сестра, о которой он раньше просто не знал. И вот сейчас, когда он вернулся с поля, она встретила его, словно давно ждала.

— Что долго так?

— Пока машину передал да шел.

— А ты себя не неволь…

Глаша подала Алешке обед, а сама присела напротив:

— У тебя где отец и мать?

— Отца на войне убили, а мать померла, когда я еще маленький был.

— Ты что ж, совсем безродный?

— Есть бабушка, да она далеко, — соврал Алешка. И, чтобы покрыть ложь, сказал правду: — Она очень старая!

— Ты не стесняйся, лучше ешь; небось, намаялся за день-то, — сказала Глаша, почувствовав, что ему неприятен этот разговор о родне.

— Я совсем не устал.

— Знаю, как не устал. Всю неделю то день, то ночь в машине. То в лесу, то в поле. И не пойму я, что сделалось с Харитоном? И себя не жалеет и других. Все мечется, все что-то выдумывает, все на трудодни пересчитывает, — хочет впереди всех быть…

— Мы соревнуемся.

— Знаю, знаю, — вздохнула Глаша. — А зачем это ему соревноваться? — И тут же, словно испугавшись, не сказала ли чего лишнего, торопливо поднялась. — Ты, может, молочка хочешь? Погоди, я с погреба достану.

— Я сам, тетя Глаша.

Но, прежде чем он успел вылезти из-за стола, в окне показалась востроносенькая дочка письмоносца, которая всегда разносила почту по деревне.

— Николаю Лопатину письмо.

— Наверное, от бабушки, — сказала Глаша.

— Из города письмо, — уточнила востроносенькая.

— От кого же из города? — удивилась Глаша.

— Так, от знакомых, — смущенно ответил Алешка и поспешил к себе в летнюю половину.

Письмо было от Тани. Он сразу узнал ее почерк. Таня была рада, что он работает на тракторе и в то же время жалела, что он не передал ее письмо. А после экзаменов она обязательно приедет.

Алешка лег на кровать, взял книгу. В это время он услышал голос Форсистова. Алешка подумал: «Только начал смену — и домой. Неужели что-нибудь случилось с трактором? Нет. Вызывают срочно в МТС.»

Потом Харитон спросил:

— Малец дома?

— Не буди его, пусть поспит, — ответила Глаша.

— Ничего не говорил тебе? Не жаловался?

— Не утерпел, обидел. И что он тебе сделал? Не стыдно тебе, Харитон?

— Да что ты заладила! Не обидел я его. С чего взяла?

— День и ночь все в машине. Надорвется парень, а тебе хоть бы что.

— Да замолчи ты! — приказал Форсистов и выругался. — Ничего ты. дура, не понимаешь в наших делах. Мне его трудодни дороже любых денег.

Из зимней горницы донеслось всхлипывание Глаши…

— Погубишь ты и себя, и меня. А что я с тобой могу делать? Наверно, такую, как я, и в жены выбрал, чтобы не мешала тебе.

Форсистов сказал ласково:

— А ты не беспокойся, не думай ни о чем! Чего бояться-то? Мы, Глаша, скоро далеко пойдем.

Алешка возмутился. Не удастся Форсистову обмануть его. Пусть поищет другого сменщика. Но тут же подумал: «А разве я лучше Форсистова? Харитон обманывает только меня одного, а я всех! Да и сам ведь напросился в помощники! Ну и помогай, работай, не жалуйся! А что еще Форсистов надумал? Сказал, что многого добьется. Ничего он не добьется! Скажусь больным, пусть поездит один! А коснется ремонта, — совсем пропадет; зови с усадьбы механика. Дождется, что на простое по суткам будет стоять».

Алешка не мог усидеть в комнате. Ему хотелось уйти куда-нибудь далеко в поле и там дать волю своим чувствам. Он вылез через окно в сад и направился к реке. Ишь, нашелся старший тракторист! Сначала выработку приписал, теперь вот трудодни. Алешке хотелось как-то отстоять свои права, добиться правды, но он чувствовал себя бессильным. Все, что приходило ему в голову, вело в контору МТС. А там, чего доброго, вместе с Форсистовым и себя раскроешь. Оставалось одно — притвориться больным. Одна мысль об этом приносила утешение. Недопаханное поле, у обочины разобранный, с приподнятым капотом трактор, удрученный Харитон Дорофеевич. Ну что? Наказал сам себя! Теперь будешь знать, как обижать Алешку. А податься некуда. И рад бы выдать младшего тракториста, да не может. И рад бы отнять трудодни, да где там, — хоть своими расплачивайся!

Алешка, что с тобой? Давно ли ты только и хотел, что быть передовиком? А теперь тебе лишь бы меньше вспахать, ты хочешь, чтобы испортился трактор.

У реки паслась отара овец, горел костер. При дневном свете пламя было почти невидимым и только дым, словно туман, плыл над водой. У огня сидел пастух.