Старая Степанида, словно ничего в ее жизни не произошло, месила в квашне тесто. Переезжать или оставаться, жить у дочери или самостоятельно, — хлеб все равно нужен. Да и охами и ахами беде не поможешь. Пришла старость, подкосила хворь — смирись! Но едва Шугай заговорил об Алешке, куда девалась старушечья немощь. Швырнула в сторону квашню, сунула кулаки в бока и пошла на Шугая.

— Ты что же хочешь, чтобы я его от родного дяди да в батраки тебе отдала?

— Бабушка Стеша, да я, да мне… хоть спроси Маринку. — Шугай растерялся и почувствовал себя совершенно беспомощным перед сухонькой старушкой, бросившейся на защиту своего птенца. — Что Алешка, что свои, — все они равны.

— Знаю, как равны. Своему кусок в рот, а чужому кулак в загривок. Ишь, чего выдумал.

— Да я ведь не сам… Алешка просит. Уж очень он к трактору пристрастился. Вот над чем подумай.

— А я и думать не хочу! Не те времена, чтобы сироте в батраках ходить.

— Бабушка! — умоляюще крикнул Алешка. — Послушай, бабушка…

— Нет уж, ты меня послушай, — оборвала Степанида внука. — Куда лезешь? К чужим на горький кусок? Одних ребят трое. Да еще на тракторе заставят работать. Ни дня, ни ночи покоя не будет.

Шугай боялся слово вставить. Он только мотал головой, отдувался и поглядывал на дверь, чтобы скорее сбежать от разбушевавшейся старухи. Наконец это ему удалось, после того, как бабка от неосторожности смахнула со стола блюдце и бросилась собирать рассыпавшиеся по полу осколки.

Алешка догнал его на улице.

— Никита Иванович, я все равно в город не поеду, возьмите меня к себе.

— Сам слыхал, что бабка говорила.

— Да что вам бабка, Никита Иванович?

— Мне никто, а тебе родня, за мать она тебе! Против ее воли идти не могу.

— Возьмите, Никита Иванович, — продолжал просить Алешка.

— И хотел бы, да прав нет. Только ты не думай, что я тебя оставлю. Ты годик-другой поживи у дядьки…

Ждать два года? Смеются, что ли, над ним? Нет, все это ему не подходит. Эх, Шугай, Шугай, и ты не поддержал Алешку.

Алешка убежал в поле.

Вечерние сумерки уже легли на землю. Далеко у леса они были совсем темными, над кустарником, что тянулся вдоль дороги, — серыми, а здесь в поле, казались серебристыми. Алешке не хотелось идти домой. Что ему там делать? Лучше вот так лежать на траве, прислушиваться к бесчисленным вечерним звукам и думать о своем, о том, что все как-нибудь обойдется и будет хорошо. После дня волнений он, наконец, обрел спокойствие. Впервые он обнаружил, как много жизни в поле, когда уже солнце зашло и на небе обозначились светлые майские звезды. Переквакиваются в низинке лягушки, кричат где-то у дороги дергачи и неумолчно переговариваются ручейки. Даже кажется, о чем-то шепчутся озимые. Будет дождь или вёдро? А может быть, недовольны, что им подсеяли клевер?

Вернулся Алешка домой поздно ночью. Старый дом — все в нем было как прежде. Сени с лестницей на чердак, кухня с огромной печкой, горница, выстланная половиками и уставленная старым комодом и гнутыми стульями. Но Алешке все это казалось чужим. Ведь дом продан. А его новый дом — где он? И будет ли он лучше и светлее?

Дом был продан, а всем, что находилось в нем, распоряжалась тетка Лизавета. Это была дородная, лет сорока пяти женщина, с хриплым голосом и большими, как у кузнеца руками. Она отобрала все, что считала нужным увезти к себе вместе с матерью, а остальное распродавала, торгуясь и рядясь из-за каждой копейки.

— Чем утюг плох? Да такого нынче и не купишь. Духовой, тяжелый, из настоящего чугуна. И вовсе он не щербатый. Одна только зазубринка. Может, он такой с завода вышел. Покупаешь? А то я с собой возьму.

Тетка Лизавета привлекала бабку в помощь, когда надо было подтвердить, что кровать или большой обеденный стол почти как из магазина. И бабка покорно подтверждала, что вещь куплена к ее свадьбе, сколько лет простояла и еще сколько простоит. Что касается Алешки, то он ходил по горнице среди общего развала и отнимал у тетки то коньки, то лыжи, то футбольный мяч, которые та пыталась тоже продать. Все, что происходило в доме, теперь уже не имело к нему никакого отношения. Его жизнь представлялась ему совсем другой, и перед этой жизнью утюги, столы, кровати и прочая рухлядь не имели никакой цены.

— Ты хоть сено перетруси! — кричала ему тетка, не зная, что ей делать — заниматься прошлогодним сеном, покупателями, которые бродят по избе, или бежать к соседям и договариваться с ними о продаже бабкиных фикусов и герани.

— Мне некогда, — отвечал Алешка.

— Да ведь и тебе скоро в дорогу…

— Это мое дело, — дерзил Алешка.

А во дворе и сенях шныряли мальчишки и девчонки, рассчитывая извлечь из общего хаоса какую-нибудь банку или ленточку, гвоздочек или коробку, а то и просто стекляшку, — одним словом, тот самый мусор, который вдруг появляется на свет при всяком ералаше и ценился ребятами куда больше, чем многие другие, более полезные вещи.

Шла весна. В один и тот же день рано утром Фая выгнала на пастбище скот; следом за ней бригадир полеводов Фрол огородил прогоны, а между пастбищем и прогоном, на большом яровом клину, Шугай проложил первую весеннюю борозду. Словно потеплела и сильнее задышала земля. Казалось, что Шугай запахивает в борозды солнечные лучи. Шугай шел по кругу, оставляя позади себя полосы черной рыхлой земли; он обновлял ее; и то, что слежавшаяся за зиму она на глазах как будто росла, взбадривалась, пробуждалась к жизни, вызывало у Алешки чувство какого-то весеннего обновления. Только сейчас он вдруг подумал, что, может быть, он больше не увидит вот эту серебрянскую весну, эту землю, которую он мечтал пахать, шугаевский трактор, новый и более сильный, чем тот, что отдали кудрявому трактористу. А ведь согласись бабушка оставить его у Шугая, он бы пахал на этом тракторе. Ему было горько сознавать, что он должен покинуть вот эти родные, такие близкие ему места, и он с тоской и грустью взглянул на поле, на пастбище, где паслось стадо, на усадьбу машинно-тракторной станции, встающей сразу же за весенним речным разливом зеленой стеной елей и сосен.

Алешка не сразу заметил остановившихся позади него Фаю и Фрола. Они смотрели на весеннее поле и мирно беседовали.

— Денька через два, пожалуй, и сеять можно будет, — проговорил Фрол с необыкновенной нежностью.

— Хорошо отсеемся, — мечтательно ответила Фая.

— Только ты прикажи своим пастухам, чтобы в хлеб скотина ни-ни, — сказал Фрол.

— А ты изгороди блюди, — заметила Фая.

Ссора готова была вспыхнуть с обычной силой. Но весна их сразу же примирила, и Фрол, гася в себе чувство протеста, сказал спокойно и доброжелательно:

— Известно, без изгороди за стадом не уследишь.

— И с пастухов тоже требовать надо, — согласилась с ним Фая.

Неожиданно из-за гумна показалась «Победа» директора МТС. Она остановилась у края поля, и туда же подошел трактор. Черешков и Шугай поздоровались и присели на подножку автомашины. Черешков был чем-то озабочен.

— Так вот такое тут дело, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Начальство недовольно нашей МТС. Хоть и не на плохом счету мы, а передовиков нет,

— Откуда же этот неплохой счет?

— Счет счетом, — ответил Черешков, — но поймите мое положение. В Заозерье есть трактористы, которые вот на такой же машине, как у вас, дают тысячу гектаров. А у нас такой выработки нет. У нас самая высокая цифирка — семьсот. Значит, верно: нет в нашей МТС передовиков. Логично. Вот я и приехал к вам, Никита Иванович. Сколько берете на себя?

— Я взял семьсот.

— А больше?

— Нет, Георгий Петрович.

— Боитесь?

— Бойся не бойся, а все надо учесть. Вот на той неделе целых три часа простояли, — нефтебаза горючее не вовремя отгрузила. Взять же запасные части: иной раз мелочь сломается, а ее в мастерских нет, ну и сами видите, поля какие. Где камень, где кусты…