— А ты еще спрашивал, — что за Лопатин да какой-такой Лопатин? Гляди, в натуре! Сам невелик, а в учении соображает крепко.

Алешка протянул руку Форсистову. Нельзя же плохо встречать земляка. Да и не боится он его. Хотя весной они и крепко схватились во дворе МТС, но так и разошлись незнакомыми. Может, и лучше, что приехал Форсистов. Они земляки. Ну кому в голову придет заподозрить в чем-нибудь курсанта Николая Лопатина? И, чтобы действительно все убедились, что они из одной МТС, Алешка принялся расспрашивать Форсистова и про Шугая, и про Черешкова, и про всех трактористов, которых он знал и не знал. Со стороны можно было подумать, что Алешка по меньшей мере работал в МТС со дня ее основания, а Форсистов, судя по весьма неопределенным ответам, знал об МТС понаслышке.

— А тебя, Лопатин, тоже прислали в училище, чтобы потом ты стал передовиком? — спросил дядя Пуд.

— Каким передовиком? — не сразу понял Алешка.

— Как Форсистов. «Ко мне, — говорит, — приехал сам директор и сказал: „Поезжай, подучись, а вернешься — сделаем из тебя передовика…“»

— Так и сказал, — подтвердил Форсистов. — Да еще прибавил: «Если, — говорит, — учиться, то не иначе как на передовика». Наш директор в технике понимает. Недаром инженер…

— А тут техники одной мало, — возразил Пудов. — Передовик — он из чего состоит? Не из одной техники, из человека еще… Я вот вам расскажу про одного тракториста, что у нас в Заозерье работал. Ну, вот колхоз — понятно? А в колхозе силос заготавливают. Кто-то косит, кто-то возит, а тракторист на силосорезке траву режет да через трубу в яму ее засыпает. Приходит время, тракторист к бригадиру: «Подпиши — засилосовал шестьдесят возов». А бригадир ему: «Да там и тридцати не было». А тракторист ему: «Я передовик, на меня вся МТС равняется и на всех работах перевыполнение имею. А не согласны, могу из колхоза уехать». Тут, конечно, бригадир спохватывается и говорит: «А может быть, я ошибся?» И к себе в тетрадку. «Верно, ошибся», — и подписывает акт. Вот какие бывают передовики!

— На обмане только дурак едет, — ответил Форсистов.

— А ты на чем думаешь?

— На славе!

— Ишь, коня какого нашел! Только смотри, как бы не споткнулся твой конь!

— Не бойся…

— Мне что бояться, — я за славой не тянусь, — ответил Пудов.

Как в Серебрянке Алешка был удивлен, почему Шугай отказался быть тысячегектарником, так здесь, в училище, он не мог понять дядю Пуда. Вот и он, Алешка, тоже хотел бы стать самым лучшим трактористом в МТС. Что же в этом плохого? Да если никем не хотеть быть, то ничего из тебя и не получится. Ведь это только Лопатин не знает, чего он хочет… Нет уж, таким, как Колька, он не будет. При всей своей неприязни к Форсистову Алешка был на его стороне. И, чтобы прервать спор, который, по его мнению, должен был окончиться явно не в пользу дяди Пуда, спросил:

— Игнат Васильевич, кому бы мне сапоги продать?

— Не казенные ли?

— Свои. Жмут маленько, а так новые. Раз только надевал.

— А где сапоги? — поспешил спросить Форсистов, разглядывая небольшую, еще мальчишечью ногу Алешки.

— В кладовке. Сапоги яловые, хорошие.

— Давай неси. Если хорошие, семьдесят рублей отдам.

Алешка направился в кладовку. Семьдесят так семьдесят. Конечно, убыток. Но не думал Алешка, что этот убыток ничто рядом с тем уроном, который понесет он на продаже сапог. А ведь казалось бы, что особенного могло произойти от этой весьма несложной операции?

Когда Алешка вернулся, никто уже и не помнил о сапогах. Пудов пришивал к рубашке пуговицу. Маленькая иголка, казалось, вот-вот затеряется в его больших, заскорузлых пальцах. Братья Сапуновы играли друг с другом в подкидного. Всегда дружные, они с азартом старались переиграть один другого и были похожи на дерущихся петухов. Форсистов тоже был занят: он достал из тумбочки колбасу, буханку хлеба и ел за двоих, Увидев Алешку, он вытер руки.

— А ну, покажи сапожки.

— Совсем новые.

— Вижу.

Форсистов помял в руках голенище, постукал пальцем по кожемитовой подошве и заглянул вовнутрь, на поднаряд. Алешка спокойно наблюдал. Сапоги новые, хорошие, не семьдесят — все сто рублей им цена. Но зачем Форсистов сует свой толстый нос в голенище? Уж не думает ли он напялить сапог на свои кудри? И чего он там нашел?

— Ну и сапожки! — громко рассмеялся Форсистов. — Вот это да! Гляньте-ка, братцы!

Алешка ничего не понимал. Сапоги как сапоги. Но неспроста смеется Форсистов. Алешка рванулся, чтоб отнять сапоги, но Форсистов ловко вскочил на табуретку, ухватился за электрический шнур и направил лампочку прямо на Алешку.

— Нехорошо, брат, подсовывать такой товарец. Я-то думал, сапоги настоящие, а они какие? Детские! Ей, ей, хлопцы, у парня детские сапоги! И клеймо даже на поднаряде. Смотрите — «Артель детской обуви».

Алешка готов был броситься в драку.

— Отдай!

— Возьми! — Форсистов спрыгнул с табуретки. — Были бы сапоги настоящие, а то из артели детской обуви.

— А мне продашь? — спросил Пудов.

— Продам, Игнат Васильевич…

— Ну и хорошо! — и бородач тут же выложил Алешке деньги.

Вот и вся история с сапогами. Ну разве не смешно, что у завтрашнего тракториста детские сапоги? Не грех бы посмеяться и самому Алешке. Но кому смех, а ему слезы. В эти первые дни учебы он меньше всего думал о своих годах, считая, что оставил их вместе с метриками где-то за пределами училища. И вдруг эта история с сапогами! Спал спокойным сном, не думая о них, Игнат Васильевич, хотя и решил выведать у парня, что это он вздумал заниматься распродажей своих вещей; спали братья Сапуновы, забыв о сапогах, хотя из-за них они не доиграли положенных десяти конов в подкидного дурака; даже Форсистов забыл о сапогах, хотя он затеял всю эту историю с клеймом артели детской обуви. И только не спал один Алешка. Теперь его заподозрят, что он несовершеннолетний, начнут допрашивать, выпытывать, а там, глядишь, вызовут кого-нибудь из МТС, установят его личность — и все пропало. Надо было что-то предпринять. И вот утром, едва прозвенела побудка, Алешка вскочил с кровати и схватил свой вещевой мешок. Он копался в нем, что-то искал, пока Пудов не спросил:

— Потерял что-нибудь?

— Бритву не найти, — ответил Алешка, хотя никакой бритвы у него не было и еще ни разу в жизни он не брился. — Наверно, дома оставил.

— Дал бы, да не бреюсь, — ответил Игнат Васильевич, погладив свою черную бороду, — а ты у Сапуновых возьми.

Все спешили умыться, застелить койки; им было не до мальчонки, вздумавшего побриться. Алешка, взяв у Сапуновых безопасную бритву, сидел перед зеркальцем и намыливал щеки. Если не считать легонького пушка, брить было нечего, и все же Алешка ухитрился порезать шею, губу и подбородок. Но он был доволен. Царапины и порезы говорили всем, что он уже бреется, а это имело для него первостепенное значение. Пусть Форсистов теперь рассказывает про сапоги.

И все же на душе у Алешки было тревожно. Что бы ему еще такое сделать, чтобы быть в глазах товарищей взрослым человеком? Недогадливый ты, Алешка! Давно бы надо было подумать о папиросах. Папироса — великое дело. Без нее — пятнадцать, а с ней, особенно, если ее держать в кулаке, да при этом почаще плевать себе под ноги — все восемнадцать дадут. В первую перемену он купил пачку папирос, закурил и с весьма важным видом прошелся с папиросой в зубах по коридору школы.

— Разве ты куришь, Лопатин?

Алешка смутился. Нехорошо, что его увидел Сергей Антонович. Но тут же обрадовался: и пусть увидит!

— Давно, Сергей Антонович. Третий год.

— Постарайся на третьем и бросить…

По мнению Алешки, теперь он уже ничем не отличался от других курсантов. Вот только разве не гуляет по вечерам в парке. Скучное это дело! Ходи взад и вперед по главной аллее, глазей на проходящих мимо ребят и девчат да дыши пылью, что поднимают сотни ног. Нет, уж лучше побыть вечером с дядей Пудом, поговорить с ним о всяких делах. А что же еще делать, если нет товарищей? Да и некуда сходить. Ни в лес по ягоды, ни на речку рыбу удить. Речка за городом, а лес за речкой. Но теперь вечерние гулянья приобрели в его глазах большой смысл, и в первый же свободный вечер он надел новую рубашку, отутюжил брюки и направился к Кольке Лопатину.