1917 «Ты же, чей разум стекал…»* Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал очарованный гад И послушно плясал, И покорно скакал В кольцах ревности, И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли все зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком надменно продырявил И в скважину спокойно вставил Душистую ветку Млечного Пути В жемчужинах синей росы, В чьем черепе, точно стакане, Жила росистая ветка Млечного Пути – О колос созвездий, где с небом на ты, А звезды несут покорные дани – Крылатый, лети! Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты! Так я кричу, И на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо, и вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий. 7 декабря 1917, 1922
«Сияющая вольза…»* Сияющая вольза Желаемых ресниц И ласковая дольза Ласкающих десниц. Чезори голубые И нрови своенравия. О, мраво! Моя моролева, На озере синем – мороль. Ничтрусы – туда! Где плачет зороль. <1917> «Капает с весел сияющий дождь…»* Капает с весел сияющий дождь, Синим пловцов величая. Бесплотным венком ты увенчан, о вождь То видим и верим, чуя и чая. Какой он? Он русый, точно зори, Как колос спелой ржи. А взоры – льды и море, Где плавают моржи. И жемчугом синим пламена Сплетают холодный венок, А он, потерявший имёна, Стоит, как всегда одинок. Но стоит, держа кормило, И не дружит с кистенем. И что ему на море мило? И что тосковало о нем? А ветер все крепче и крепче! Суровый и бешеный моря глагол! Но имя какое же шепчет Он, тот, кому море престол? Когда голубая громада Закрыла созвездий звено, Он бросил клич: Надо! Веди, голубое руно! 1918, 1922 «И черный рак на белом блюде…»* И черный рак на белом блюде Поймал колосья синей ржи. И разговоры о простуде, О море праздности и лжи. Но вот нечаянный звонок: «Мы погибоша, аки обре!» Как Цезарь некогда, до ног Закройся занавесью! Добре! Умри, родной мой! Взоры если Тебя внимательно откроют, Ты скажешь, развалясь на кресле: «Я тот, кого не беспокоят». <1918>, 1922 «Вновь труду доверил руки…»* Вновь труду доверил руки И доверил разум свой. Он ослабил голос муки, Неумолчный ночью вой. Судьбы чертеж, еще загадочный, Я перелистываю днями. Блеснет забытыми заботами Волнующая бровь, Опять звенит работами Неунывающая кровь. <1918> «Про узы…»* Про узы, Про цепи, Про путы Все песни пропеты. Но я, опьяняемый тонкою бровью, Молнии слов серебро вью. 1918 «А я…»* А я Из вздохов дань Сплетаю В Духов день. Береза склонялась к соседу, Как воздух зеленый и росный. Когда вы бродили по саду, Вы были смелы и прекрасны. Как будто увядает день его, Береза шуметь не могла. И вы ученица Тургенева! И алое пламя повязки узла! Может быть, завтра Мне гордость Сиянье сверкающих гор даст. Может, я сам К семи небесам Многих недель проводник, Ваш разум окутаю, Как строгий ледник. И снежными глазами В зеленые ручьи Парчой спадая гнутою, Что все мы – ничьи, Плещем у ног Тканей низами, Горной тропой поеду я, Вас проповедуя. Что звезды и солнце <?> – все позже устроится. А вы, вы – девушка в день Троицы. Там буду скитаться годы и годы. С коз Буду писать сказ О прелестях горной свободы. Их дикое вымя Сосет пастушонок. Где грозы скитаются мимо, В лужайках зеленых, Где облако мальчик теребит, А облако – лебедь, Усталый устами. А ветер, Он вытер Рыданье утеса И падает, светел, Выше откоса. Ветер утих. И утух. Вечер утех У тех смелых берез, С милой смолой, Где вечер в очах Серебряных слез. И дерево чар Серебряных слов. Нет, это не горы! Думаю, ежели к небу камень теснится, А пропасти пеной зеленою моются, Это твои в день Троицы Шелковые взоры. Где тропинкою шелковой, Помните, я шел к вам, Шелковые ресницы! Это, Тонок И звонок, Играет в свирель Пастушонок. Чтоб кашу сварить, Пламя горит. А в омуте синем Листья кувшинок. |
