Как ни странно, эта статья, почти детская по своей самоочевидности, показалась отчаянно смелой. Еще бы! За двадцать лет так изолгались, так извертелись, называя белое — черным, так привыкли бояться самого понятия «искренность», что нечего было и ожидать, что подобная статья обойдется без резких возражений. Они и посыпались со стороны тех, кто старательно занимался украшательством под флагом социалистического реализма.

Паустовский хотел вернуться к вопросу об «искренности», но в более высоком, объективном плане. Не искренность — честность — вот единственная возможность, которая могла предотвратить превращение литературы в служанку государства.

Теперь мы хорошо знаем, что непроизнесенные речи подчас играют в нашей общественной жизни большую роль, чем произнесенные. На Втором съезде произошло именно это. Самый факт — наша делегация и ложное обещание Симонова — прошли незамеченными. Но речь существовала, содержание ее было известно — конечно, далеко не всем. Однако уже действовала небольшая группа писателей, которая поддерживала Паустовского и которая как бы незримой стеной отделяла себя от официальной литературы. Можно не сомневаться, что его поддержали бы Э.Казакевич, А.Крон, Б.Пастернак, Л.Славин, А.Тарковский, К.Чуковский, В.Шкловский, И.Эренбург, А.Ахматова, Л.Рахманов, Е.Шварц — короче говоря, все истинные писатели. Отмечу и еще один определяющий признак. Цитирую:

«Председатель. Слово имеет Михаил Шолохов. (Длительные, бурные аплодисменты. Все встают)» (Стенографический отчет, с. 374).

Это — ложь. Встали — не все. Оставшиеся сидеть и были те, кто впоследствии основал «Литературную Москву» и поддержал Солженицына, когда он обратился со своим знаменитым письмом к Четвертому съезду.

Вообще же говоря, для Второго съезда была характерна попытка внести некоторый порядок в ту мешанину маленьких явлений, из которой состояла послевоенная литература (маленьких, потому что подавляющее большинство книг, о которых говорили ораторы, давно забыты). Разумные поправки, например, были внесены в неопределенную теорию соцреализма. Административно разрешены и даже намечены литературные направления — это пытались (весьма беспомощно) сделать Симонов и Фадеев. Первый говорил о «взаимовлияниях», о «близости стилей, творческих манер», сближающих В.Катаева и П.Павленко, Э.Казакевича и Г.Николаеву, В.Панову и В.Некрасова, и нет необходимости доказывать, что каждая из этих пар состоит из писателей, буквально за волосы притянутых друг к другу. «Не пора ли нам начать говорить не только о классических традициях, влияющих на нас, но и о сложившихся и складывающихся на наших глазах разнообразных художественных традициях в нашей советской литературе?» — спросил Симонов (Стенографический отчет, с. 90). Ни сложившихся, ни складывающихся традиций не было — вопрос носил риторический характер. Они наметились — я говорил о них на вечере, посвященном семидесятипятилетию Паустовского, — об этом вечере я еще расскажу.

Фадеев в своей речи повторил в более общей форме соображения Симонова (и Суркова) о том, что «социалистический реализм призван не обеднить, а обогатить формы мировой литературы» (Стенографический отчет, с. 375). На что рассчитывал, произнося свою хулиганскую речь, Шолохов, — об этом можно было только догадываться. Это было, так сказать, нападение на всю литературу справа. Всю жизнь он притворялся исконным казаком и на этот раз появился на трибуне в высоких сапогах и как бы с казацкой нагайкой, размахивая ею направо и налево… Один удар достался редактору «Литературной газеты» Рюрикову, который якобы был обязан своим продвижением Симонову и поэтому «смотрит на своего принципала, сделав ладошкой вот так. (Показывает. Аплодисменты)». Другой — критикам, «которые, не заботясь о невинности, но определенно желая приобрести некий капитал», сюсюкали и расточали знаменитостям незаслуженные, безудержно щедрые комплименты, а потом, когда речь заходила о произведениях молодого автора, «снова надевали мужские штаны, и лирическое сопрано их переходило в начальственные баритоны и басы» (Стенографический отчет, с. 375).

В таком же базарном тоне был обруган Симонов. Утверждая, что этот писатель не что иное, как «голый король», Шолохов сказал: «Неохота нам, Константин Михайлович, будет смотреть на твою наготу, а поэтому, не обижаясь, прими наш дружеский совет: одевайся поскорее поплотнее, да одежку выбирай такую, чтобы ей век износу не было» (там же).

Отчет отредактировали. Исключен, например, протест партийной части собрания против речи Шолохова. На следующий день его прочел старик Ф.Гладков, белый как мел, держа бумагу дрожащими руками. Нет и восклицания: «Костя, подтяни штаны», которым Шолохов украсил свои пожелания Симонову. Он грубо оскорбил Эренбурга, утверждая, что Илья Григорьевич обижается на критику, «ссылаясь на свой возраст», и что он должен благодарить Симонова за его рецензию на «Оттепель», потому что, не вырвись Симонов вперед со своей статьей, другой критик «по-иному» сказал бы об «Оттепели».

Это была первая из тех речей Шолохова, которые, без всякого сомнения, были прямым результатом его творческого бесплодия. Кстати, он сам с удивительным бесстыдством сказал об этом в своей речи: «Термин “ведущий” в применении к человеку, который действительно кого-то ведет, сам по себе хороший термин, но в жизни бывает так, что был писатель ведущий, а теперь он уже не ведущий, а стоящий. Да и стоит-то не месяц, не год, а этак лет десять, а то и больше, — скажем, вроде вашего покорного слуги и на него похожих» (с. 376).

Я выступил с небольшой речью, в которой доказывал, что на съезде писателей надо говорить о литературе. Теперь это кажется немного смешным, однако в моем пожелании был некий пророческий оттенок, потому что на Третьем, Четвертом и Пятом съездах говорили о чем угодно, кроме литературы. Речь неоднократно печаталась, но с сокращениями. На одном из них следует остановиться. Пытаясь нарисовать будущую картину нашей литературы, я сказал, что «вижу литературу, в которой личные отношения не играют ни малейшей роли, в которой появление Суровых даже вообразить невозможно». Кто такой был Суров, и почему для этого давно забытого критика и драматурга нашлось место в моей короткой речи?

Кампания против «космополитизма» в литературе, в искусстве, в науке и т. д., по-видимому, началась после постановления ЦК (1948), направленного против произведений Казакевича («Двое в степи») и Мельникова («Редакция»), Вскоре она развернулась. Уже в январе 1949 года в антипатриотизме, в стремлении унизить привязанность к своему народу, к советскому образу жизни была обвинена большая группа театральных критиков. Г.Бояджиев, А.Борщаговский, А.Гурвич, Ю.Юзовский, Л.Малюгин, И.Альт-ман были обвинены в «безродном космополитизме» и подвергнуты резкой критике в «Правде» и других газетах и журналах. Сразу же стало ясно, что термин «космополитизм» является эвфемизмом — то есть «более мягким выражением вместо грубого или непристойного», как определяется эвфемизм в словаре иностранных слов. Стоит только внимательно перечитать вышеприведенный список, к которому надо прибавить М.Блеймана, Л.Трауберга, Б.Бялика, чтобы убедиться в том, что под космополитизмом разумелась в действительности деятельность евреев, работавших в советском искусстве.

В преследовании врагов соцреализма, «подбивавших ноги» советской литературе, скульптуре, архитектуре (так тогда выражались), особенно энергичное участие приняли А.Сафонов, который был тогда секретарем парткома Союза писателей, и А.Суров.

Драматург и театральный критик, он был тогда в зените своей славы. Он появился вскоре после войны с пьесой «Далеко от Сталинграда», которую с большим успехом поставил Ермоловский театр. Впрочем, можно сказать, что ее поставили почти все театры страны. В ней, как и в других пьесах, последовавших довольно быстро одна за другой, воспевались герои тыла. «Зеленая улица» (МХАТ, Сталинская премия), «Обида» — не помню других названий, но помню, что единодушное мнение зрителей, критиков и начальства сводилось к тому, что в нашей драматургии появился «свежий, глубокий, разносторонний талант», для которого было характерно не «жизнеописание», а «жизнестроение», и т. д. В 1949 году этот талант серьезно занялся космополитами — для этого надо было научиться писать острые, беспощадные статьи и рецензии. И он вопреки тому, что его ежедневно видели беспробудно пьяным, научился этому, причем с неожиданной, поразительной быстротой. Дарование блестящего театрального критика гармонично соединилось с дарованием «ведущего» драматурга.