Есть очень приятный час в Париже: это час предшествующий обеду. Париж окончил свой день, и прогуливается по бульварам с веселым видом легкими шагами. Занятия кончены. Никто не спешит более наскоро пожав друг другу руки, и друзья останавливаются поболтать между собою. Со всех столов из кафе несется запах алкоголя, абсента, вместе с гулом и смехом людей, обсуждающих новости дня или удовольствия вечера. Читают завтрашнюю газету. Это час, когда парижанка возвращается домой самой длинной дорогой, час, когда инвалиды, стоя в пассажах, обмахиваются своими треуголками.

Демальи, сидя за столиком кафе на Монмартрском бульваре, смотрел перед собой.

– А, наконец, проговорил подходя к нему де-Ремонвиль, я уж думал, вы не вернетесь… Что ж, получили наследство?

– Нет, мой милый.

– Нет более дядюшек!.. Однако, что это вы рассматриваете, не будет нескромностью спросить?

– Я смотрел, как заходит солнце, золотя своими лучами объявления над пассажем Панорамы… Представьте себе, мой милый, я скучал там по всему этому. Что вы хотите, сердце мое радуется при виде этих оштукатуренных стен, испещренных большими буквами: это так пахнет Парижем и человеком. Изредка попадается заморенное деревцо выросшее в трещине асфальта… Есть люди, счастье которых составляет зелень и голубое небо; они счастливо созданы!.. Ну что новенького? Я только что приехал… и ничего не знаю.

– Новенького… да ничего. Ах, впрочем, есть… правда, ведь вы уже два месяца как уехали: появилась новая звезда… знаменитость, которая занимает весь Париж, женщина, о которой пишут все газеты: об её красоте, отеле, обстановке.

– Как ее зовут?

– Креси.

– Ба… Креси?

– Да, Креси, наша Креси! Она имела неделю тому назад успех в опере, но какой! Никто не слушал, как фальшивили певцы!.. Вы знаете, её бразильянец… Представьте себе человек, который где-то был императором в продолжении трех часов, там, где Гумбольт измерял горы… маленький человечек с испорченным желудком… пресмешной… с птичьим голоском… Брессоре утверждает, что он говорит на языке колибри и пьет одну сельтерскую воду. Креси обращается с ним, как с негром, и зовет его Биби!.. Он конечно без ума от неё и так как он спас свое состояние, отрекшись от престола, Креси ведет роскошный образ жизни… Она велела построить себе отель в улице Курсель, но какой отель! Это пирамида Хеопса, превращенная в палаццо. А какая роскошь! Порфировая лестница!.. Говорят, у ней будет малахитовое зало, заказанное в России… А пока у ней столовая, где едят морские финики из Люкренского озера, устрицы с мыса Цирцеи, тарептские улитки, раков из байев, кабанов из Умбрии, и фрукты из Пичентина!.. Вы знаете, она вас ждет? Я должен привести вас живым или мертвым. Она требует вас с шумом и гамом. Надо, чтобы вы пришли, к тому же это забавно. Мы воздвигли у ней настоящий Портик. У нее говорят… обо всем. И наша президентка никому не мешает. Роскошь опьяняет речи и прошлый вечер Франшемон говорил целый монолог об упадке Рима… Я никогда не слыхал такой массы мыслей. И Креси начинает понимать! Эти женщины научаются всему, даже быть богатыми… И так, завтра я вас забираю. А теперь я бегу. Я обедаю по ту сторону Сены, у черта на куличках…

Столовая вышла очень красива. Она была вся из белого мрамора, перерезанного пилястрами с карнизами и фризами из зеленой бронзы. Буфеты были мраморные, и поддерживались двумя бронзовыми ястребами, сделанными скульптором Каеном с его обычным стилем и силой. В обоих концах залы находились две звериные пасти, из которых струилась вода в мраморные бассейны, где плавали тропические цветы. Ели на белом саксонском фарфоре с колосьями ржи. У Креси относительно фарфора был вкус старой испанки; она выносила только белый фарфор – белый саксонский, белый севрский, белый китайский. Креси была все также прекрасна, чудно прекрасна и бледна.

Её глаза, эти два черные глаза были глазами города Тегеи, в старинной живописи музея Борбонико: страсти Пазифаи, казалось, дремали в восточной неге и томленье, платье её было опять из английских кружев, её постоянный идущий к её красоте туалет; только, вместо колье из черных жемчугов, её шею обвивало коралловое ожерелье, которое Грансэ в свое последнее путешествие по Италии купил за кусок хлеба у жида в Гетто.

Это ожерелье, ожерелье неаполитанской королевы Каролины, состояло из двойных четок, скрепленных на плечах и у горла тремя медальонами. Это пурпурное ожерелье на белом фоне производило странный эффект.

Слуги были одеты в черное платье и шелковые чулки, а чтобы не производить шума, их башмаки имели фланелевые подошвы.

– Моя первая любовница… – начал Буароже.

– У тебя была первая любовница? – прервал Франшемон, – ты очень счастлив!

– Ты признаешь любовь? – спросил его Буароже.

– Любовь?

– А?

– О!

– Хе.

– Черт возьми!

Посыпались всевозможные восклицания.

– Любовь?..

– За её здоровье!.. – провозгласила Креси, подымаясь и заливаясь смехом.

Когда все уселись, Грансэ обратился к Буароже:

– Любовь… что ты называешь любовью?

– Это единственное безумие, которое разумно, и единственное горе, которое делает нас счастливым, – отвечал Буароже.

– Но ведь это толкование брака и вдовства, – сказал Демальи.

– Можете вы мне определить любовь, мой милый?

– Конечно, – сказал Демальи. – Любовь – это любовь.

– Нет, – сказал Ламперьер. – Любовь – это женщина.

– Это мнение, – сказал Грансэ.

– Любовь?.. Это жидкость! – сказал де-Ремонвиль, – это феномен электричества… Бывают некрасивые женщины, которые выделяют из себя любовь.

– Не будем дурно говорить о некрасивых женщинах, – сказал Франшемон. – Когда некрасивая женщина мила, она восхитительна!

– Во всяком случае, – сказал Грансэ. – Это прелестная мечта: это душа всего, чего нет в действительности. Откройте роман; существует только один роман: любовь! Пойдите в театр; везде только одна пьеса, одна интрига, одна комедия, одна драма, одна развязка – любовь! В опере, в балете опять любовь! Честное слово, приходится поверить, что любовь существует в обществе и в жизни…

– Ба, – сказал Брессоре………………………………………………………………………….

– Любовь, господа, это вещь, которая случается, – сказал Буароже.

– Ого! – сказал кто-то.

– Есть примеры! – закричал другой.

– Конечно, – сказал Демальи, – я знал одного старика, женившегося на молодой женщине… Он клал себе в рот платок, чтобы не храпеть, в один прекрасный день, или скорее ночь…

– Он захрапел?

– Нет, он умер… Негры глотают свои языки; он проглотил платок!

– Я, – сказал Брессоре………………………………………………………………………….

– Постой, – сказал Франшемон, приходится молоть вздор с принципами. Любви больше, чем хворосту в лесу. Есть любовь древняя и современная, которые также далеки одна от другой, как стыдливость от добродетели… В одном веке мы имели любовные похождения Ришелье и Лозэна, дон-Жуана смеющегося, дон-Жуана плачущего… Вы знаете, что аналисты разделили и подразделили любовь, совершенно как…

– Животное царство!

– Да. О какой любви мы говорим, скажите пожалуйста?

– Начнем с платонической любви.

– Которую женщины иногда извиняют…

– И которая их не всегда извиняет.

– Если мы будем говорить о любви по возможности кратко, – сказал Ламперьер.

– Поговорим о настоящей, – добавил де-Ремонвиль, – о той, что заставляет стреляться, честных людей воровать в игре, светских людей жениться с отчаяния, и матерей семейств отравлять отца детей своего любовника!

– Да, – сказал Брессоре………………………………………………………………………….

– Господа, – сказал Буароже, – когда мир был сотворен, было воскресенье, Бог сотворил любовь.

– Неправда! – возразил Демальи, – это человек выдумал любовь… Бог только создал женщину.

– Это было хорошее начало, – сказал Грансэ.

– Однако, – произнес Ремонвиль, – уверены ли мы, что любили?