Освещенная свечами на столе, венецианская люстра бросает на потолок огромную тень с тысячью лап, похожая на насекомого в микроскопе. Уже пят часов. Вдруг раздался звонок.

– Ах, – сказал Кутюра, – я и забыл… извините меня господа, так как я дерусь сегодня утром… и подойдя к Германсе, шепнул ей:

– Помни, я не знаю, что ты любовница Пюизинье… – и он положил её голову на грудь Нашета.

Молодой человек, введенный Кутюра, был закутан в большой плащ, который справа расширялся под пистолетным ящиком, а сзади подымался от двух шпаг.

– Господа, барон де-Пюизинье… Благодарю, ты аккуратен… Да, мой милый, я приготовлялся к смерти в семье, как видишь…

Пюизинье увидел Германсу, увидел Нашета. Он бросил один из тех взглядов, которые хотят убить; произнес: – А! – и сел.

Нашет, у которого еще было настолько сознания, чтобы узнать Пюизинье, сконфузившись и чтобы что-нибудь сказать, спросил Кутюра.

– Как?.. Что это за фарс?.. Ты дерешься?

– Да… глупое дело… глупое!.. Толчок, который окончился пощечиной… моя рука оказалась на щеке англичанина… нас разняли… англичанин кричит мне: «послезавтра, Сен-Жерменская терраса, семь часов!» И он бросает мне свою визитную карточку, я кладу ее в карман, прихожу домой, смотрю и читаю: Лондон, Пиккадилли… Я попал на англичанина, живущего в Лондоне, единственного англичанина, который не живет в Неаполе или в отеле Виндзор!.. Ты понимаешь, невозможно было нашим секундантам свидеться… Они переговорят на месте дуэли… Я рассчитывал на тебя и Пюизинье… но ты кажется несколько взволнован… Да, ты взволнован… я зайду по дороге за Бурнишем.

И видя Пюизинье неподвижно стоящего в гневной позе.

– У тебя вид горя мраморного сердца, мой милый, или ограбленного человека… Что ты потерял, а? А ты тоже, что с тобой делается, – спросил Кутюра Германсу. – Германса у вас вид слишком невинный для того, чтобы не иметь грехов.

И обращаясь в Пюизинье:

– Это верно, да?.. Ах, мой милый, что ты хочешь? Несчастье: я в отчаянье… но это случается со всеми и с твоей стороны будет также глупо сердиться на Нашета как на слепого, который отдавил тебе мозоль… Что за черт! Он не мог угадать… Ах, вот неудобство скрывать от своих друзей своих любовниц… Но без шуток… мы опоздаем… Дай руку Марии, Пюизинье… тебе, Нашет, дружеский совет: или ложись на кровать Жиру, ты передашь ключ… Идем!

И взяв под руку Германсу:

– Ни слова, – сказал Кутюра, – он вернется к тебе – и еще любезнее, чем прежде… Твой ангажемент в ходу… а ты знаешь, что я держу свое слово женщинам.

Женщин проводили. Затем разбудили Бурниша, который полетел на дело Кутюра, как жук на фонарь. Он рассыпался в вопросах и восклицаниях до самого Сен-Жермена, он видел этого англичанина, он был уверен, что встречал его; он рассказывал себе происшествие, переспрашивал Кутюра, представлял себе секундантов, которых они должны были встретить, высовывался из кареты, думая увидеть бакенбарды англичанина и ничего не видя, возвращался к Кутюра, который посылал его прогуляться.

Приехав в Сен-Жермен, он прошел всю террасу; никого. Прошел час; ничего. Кутюра послал Бурниша справиться в павильоне Генриха IV и в ближайших отелях: никакой англичанин не появлялся там. В десять часов Бурниш объявил, что ему надо быть в Париже в двенадцати часам. Кутюра вспомнил, что знает одного офицера в гарнизоне Сен-Жермена, который не откажет ему быть его секундантом; и отправляя Бурниша, он объявил, что сам будет ждать целый день, «по примеру испанцев». Оставшись один с Пюизинье, Кутюра стал прогуливаться с ним в лесу; и там, в этой таинственной атмосфере, в этом воздухе, который раскрывает сердце и душу, пользуясь местом и обстоятельствами, Кутюра, приняв тон человека, готового умереть и доверяющегося другу, отбросил вдруг свои насмешки, свое шутовство; тот самый Кутюра, которого так хорошо знал Пюизинье. Голос его сделался ласкающим, выражение печальным; он сочувствовал горю Пюизинье, слушал его, обнимал, отнесся к нему со вниманием и главное с уважением, и не стал утешать его. Он только жалел вместе с ним, оплакивал его обманутую любовь, сказал ему, что и он также был когда-то обманут, и – это было шедевром Кутюра – рассказал ему о своей первой любви, об этом первом обмане, который сделал его, как он признавался, дурным и насмешливым. Он завладел бароном в продолжение целого дня, льстя ему, пробуя играть на его чувствительности, усыпляя его недоверчивость, залезая ему в душу, как бы отдаваясь ему, изливая свою откровенность без всякого ложного стыда, овладевая им посредством его еще горячей страсти и первых слез его иллюзий… Когда они воротились в шесть часов вечера в Париж, Пюизинье и Кутюра были друзьями, будто оба были обмануты одной и той же женщиной.

В шесть с половиной часов Кутюра и Пюизинье под руку входили на бульвары, болтая о близкой смерти тетки Пюизинье, к которой барон зашел с железной дороги, и которой оставалось «тянуть» не более двух, трех дней. Они говорили о будущем, о наследстве, о том, что мог бы Пюизинье предпринять на те средства, которые будут у него в руках, о положении, которое он займет в публицистике, когда вдруг они повстречались с Монбальяром, фланировавшим заложив руки в карманы.

– Откуда, черт возьми, вы вылезли, – произнес Монбальяр, – вы грязны как проселочная дорога… Кстати, что у тебя вышло с Нашетом?.. Он страшно зол на тебя!.. Он рассказывает в кафе шарж, который напишет на тебя и на твою сегодняшнюю дуэль… Это правда, что ты дрался?..

– Нет, мой противник не пришел… А ты, что ты поделываешь?

– Я, мой милый, скучаю… я думаю, что становлюсь слишком стар для ремесла… Париж смердит… Я бы дал десять су, чтобы быть теперь в деревне… Я возвращаюсь к Petite Fadette, не шутя!.. Мне хочется видеть барашков…

– Подстригать! – сказал Кутюра.

– Шути, – дружески ударяя его кулаком, сказал Монбальяр, – увидишь, как поживешь сорок лет в этом дрянном Париже… Я мечтаю о старости Одри: умереть в Курбвуа… Довольно мне ломать голову… и заниматься этой лавочкой! Все эти хитрости… и потом эта ломка, дуэли… тюрьмы… это мило, пока молоды… Но видишь ли, в конце концов, такая жизнь… одна насмешка!

– Послушай Монбальяр, ты красноречив сегодня как человек, который хочет сделать дело.

– Как он проницателен, эта собака Кутюра!.. Ну что же! Да милый, я хочу продать мою газету. Нашет ко мне подъезжает. Но он скрывает своего капиталиста… и если я буду обманут Нашетом, ты понимаешь… Нет более детей! И потом я тебя больше люблю… нет, честное слово, я хочу сказать тебе… Нельзя бросить газету, как рубашку; это как дитя; и я думаю, что с тобой она пойдет, он будет жить мой «Скандал»… Ты мечтаешь о конкуренции, о большой маленькой ежедневной газете, с корреспонденциями и еще черт знает с чем… Знаешь ли ты лучший способ? Купи у меня его… У тебя, во-первых, будут подписчики, тебе не придется населять новый дом. Ах! Если бы ты знал количество газет, которые погибли у меня до этого!.. Что тебе мешает купить?

– Деньги.

– Деньги! С таким дворянином, как этот господин, – сказал Монбальяр, указывая на барона. – Во-первых, пустяшные деньги! Что я прошу? Восемьдесят тысяч франков… А ты знаешь, что с объявлениями он имеет дохода тридцать тысяч… Найдите-ка мне лучшее помещение капитала… Ну что! Что вы скажете?

– Мы покупаем! – смело сказал Кутюра, рассчитывая на слабость Пюизинье, вперив свой взор в барона и внушая ему свою волю, – неправда ли, Пюизинье? – И не давая времени ему ответить, обратился к Монбальяру, – Пюизинье покупает у тебя, но у него нет денег… они у него будут завтра, или через два, через три дня.

Монбальяр, который казалось все отлично знал, не сказал ни слова. Кутюра продолжал:

– Ты понимаешь, он покупает у тебя; но ему надо время, чтобы собрать свою рухлядь; он покупает за восемьдесят тысяч франков… сорок тысяч заплатит в шесть месяцев, проценты считая с сегодняшнего дня; что касается остальных сорока тысяч, он будет в состоянии заплатить их тебе в шесть месяцев после первого платежа, пять процентов… или заплатить тебе разом восемьдесят тысяч.