На улице была скверная погода, дни темные, солнце не светило, шел постоянно дождь и ветер ударял в стекла… Они почти не выходили. Только иногда, соблазнившись хорошим сухим днем, лучом солнца и кусочком голубого неба между тучами, они шли гулять.

Тогда они прогуливались потихоньку, облокотившись друг на друга, Марта положив голову на плечо Шарля; они тихо шли, как выздоравливающие больные, не видя куда идут, не видя кто на них глядит, оставляя за собой как бы завистливый шепот встречных взоров: они любят друг друга!..

Шарль останавливал Марту перед витринами магазинов и спрашивал, чего ей хочется, но древо моды так мало соблазняло ее, что она была почти благоразумна.

Иногда они отправлялись пообедать в маленький ресторан и спрашивали несуществующие блюда.

Иногда за обедом следовал спектакль; они ели апельсины в бенуаре драматического театра и смеялись, когда все плакали. Марта и Шарль были счастливы, находя дома уединение и покой. Дахе окружающие вещи казались им близкими: каждая говорила только о них, была воспоминанием или поверенным какой-нибудь минуты их счастья. Особенно вечером, очаг говорил им и убаюкивал их, как сладкий голос, в котором мешалась песнь Трильбы с пением богов Ларов. Огонь в камине нагревал комнату, лампа лила белый свет на стол, на ковер, на кресла; остальное находилось в тени, оживляемое иногда отблеском на кончике какой-нибудь бронзовой безделушки, отливом шелка, золотой блесткой. Они, в полутьме, спиною к лампе, протянув ноги на каминную решетку, говорили или не говорили между собою и кончали всегда молчанием.

Они долго смотрели в огонь оба, глядя на одну и ту же головешку, и даже не целуясь, до того этот час и пламя погружали их в таинственное общение и сосредоточенную интимность. Ударом туфли Марта внезапно прерывала этот сон их счастья; искры, вылетевшие из головешки, бросали на них мгновенный свет, потом тьма и молчание снова возвращались к ним…

У Марты были маленькие ножки, ножки истой парижанки, быстрые, кокетливые, почти разумные; руки у нее были также маленькие, с ямочками и розовыми ногтями. Талия её была свободная и круглая. Марта была белокура, нежные её волосы имели пепельный оттенок, который при свете делает впечатление пыли, освещенной луной. Лицо её было детское, с мелкими чертами и большими голубыми глазами, открытыми и сияющими, которые освещали своим блеском и лаской все маленькое личико Марты. Один Вато, да Лоранс могли бы изобразить этот светлый, быстрый взгляд детства. Круглое личико Марты, её молочный цвет лица, розовые щеки, небольшой, прямой и выпуклый лоб, капризный и задорный носик – довершали её сходство с ребенком. Голубые жилки проходили по вискам; зубы её конечно были белые и маленький рот походил на ротик тех прелестных детей, которому нет места между их полными щечками. Нежный и слабый голосок Марты казался музыкой и шепотом. Чтобы шепнуть что-нибудь Шарлю, она восхитительно поворачивала шеей и головкой. В разговоре она волновалась и часто глаза оканчивали фразу, передавая её мысль. Таково было это очаровательное создание, эта женщина, которая была типом, воплощением своего пола и своего времени; эта артистка, соединявшая и осуществлявшая в себе все дары, все очарования, весь характер и капризы девушки-невесты нашей современной комедии, одним словом – «ingénue».

В этих ласках, в этом спокойствии, в этом отдыхе жизни любовь их неслась волной; жизнь их стремилась как светлый, журчащий ручеек, который бежит между кустарником, полным птиц, отражая солнце и розы, растущий на берегу. Часы проходили за часами, постоянно счастливые и улыбающиеся; ни горечи, ни страха, ни заботы, ни сомнений; чело их не покрывалось морщинами, небо было ясно; они не знали, что такое облако, а что такое желанье, они забыли. Одна маленькая песчинка попала в это счастье… Это был незначительный укол, и даже не сердцу мужа, но сердцу автора, его гордости, тщеславию его произведений. Марта не знала, что, может быть, по странному ходу вещей, писатель не умирает во влюбленном писателе: она никогда не говорила Шарлю о его книгах. Это молчание задевало Шарля, который не говорил Марте о своей пьесе и о роли, которую он ей предназначал. Он решил молчать, работая тайком, по ночам, над этим любимым произведением, в которое он вкладывал весь свой труд, всю свою душу, исправляя его, отделывая, смягчая и переиначивая; привязавшись преимущественно к этой женской роли, которую он наблюдал и перерабатывал с натуры, – он хотел изобразить в ней Марту целиком, её годы, её грацию, её улыбку, сердце; это будет первая ingénue, говорил он сам себе, которая не будет куклой. Когда он окончит пьесу, он прочтет ее Марте: это будет его первая публика – его первое торжество, и тогда она узнает его! Однажды она вошла к нему:

– Я в бешенстве, милостивый государь! – говорила она ему, обвивая его шею руками и бросая на кресло кружевную шляпу. – Я в бешенстве! Но, постой… я тебя не поцеловала, кажется? Да!.. Он говорит: да!.. Мне, целовать этого негодного человека, который!.. Признавайся!.. Признавайся сейчас же!

– В чем?

– В чем!.. Хитрец! Но ведь и все знаю… все!.. А, ты скрываешь от меня!

– Я!

– А, попались, сударь!.. У вас секреты!.. Хорошо, у меня тоже будут секреты, и большие… Можете смотреть мне в глаза… Я им не велю ничего говорить вам!.. Вы не узнаете более о чем я думаю, да!.. Спросите-на меня, люблю ли я вас, вы увидите! – И Марта сопровождала свои слова красивыми угрожающими жестами.

– Что такое, маленькая Марта? – спросил Шарл, не понимая, за что его бранят.

– Как, ты не угадываешь?.. Ну, что же, подумай! – И бунтовщица провела ногтями по его лицу, как ребенок. – Я скажу тебе, когда ты сгоришь… Поройся лучше в своей совести, вместо того, чтобы целовать мне кончики пальцев!

– Мне очень этого хочется, но пороемся вместе… Я скрыл от тебя, что у меня есть седые волосы – два на правом виске, три на левом.

– Их более нет, – произнесла Марта, беря его голову в руки и целуя с обеих сторон. – Потом?

– Я скрыл от тебя, что у меня есть друзья?.. Это?

– Нет.

– Я скрыл от тебя… я скрыл… Черт возьми, если я знаю, что я скрыл еще.

– Раз, два, три, признаетесь вы?

– Постой!

Он делает вид, что ищет!..

– О! Мужчины!.. Признаетесь вы или нет?

– Хорошо!..

– Хорошо, признаетесь?

– Ах!

– Ах! Что!

– Ничего, – сказал Шарль оправляясь.

– Это не то, – сказала Марта; она подождала немного.

– Маленькая Марта!

– Вы обманываете меня, сударь, – сказала Марта вставая. Голос её был почти строг. Шарль подбежал к ней взволнованный. Но она, положив подбородок на его плечо, весело улыбнулась ему.

– Ты пишешь пьесу! Ты мне дашь роль!.. Попробуй сказать нет, лгун!

– Я?.. Я?.. Кто тебе сказал?.. Пьесу! Во-первых, я никогда их не писал… и потом заставить тебя играть в моей пьесе… я бы слишком боялся, чтоб ты не провалилась… Пьесу? Зачем? Нет…

– Да! Она для меня эта роль, а если не для меня, тем хуже, я ее беру! Да! Но она для меня… для меня… Нет? Ах, ты еще говоришь нет!.. Ну хорошо, тогда объясни мне пожалуйста: зачем ты в пьесе повсюду пишешь имя Марты вместо Розальбы?.. Розальба, не имя твоей ingénue, отвечай!

Признанием Шарля был поцелуй, в котором вылилось все его сердце поэта.

Обед был подан; он перестоялся и простыл. Надо было, чтобы Шарль сейчас же принес свою рукопись и прочел ее. Марта только пробежала ее тайком, боясь, и прислушиваясь, положив руку на ключ от конторки Шарля. Шарль читал выразительно, вкладывая в свой голос все волнение, всю свою душу и сердце; и по мере того, как развертывалась интрига и перед Мартой проходили действующие лица пьесы, любовь, ум и молодость, Марта смеялась, била в ладоши, прыгала с одного кресла на другое, вертелась на одной ножке, целовала сзади Шарля, танцевала галопом… За обедом никто ничего не ел; но за то аплодисменты, счастливые разговоры, поздравления, полные надежд, вознаградили автора заранее первым шумом его успеха и очаровательным признанием его славы! Слова, восклицания, уверения, проекты, мечты теснились в устах Марты и, казалось, не имели конца.