– Ах, как это мило!.. мило… мило!.. – говорила она, напевая конец фразы. – А мой выход в первом акте… знаешь… тут маркиз… там окно… я вижу себя входящей. А мой монолог второго акта!.. и фраза в конце сцены: «Клянусь честью, сударь, мне кажется, что я люблю вас». Нет, я скажу это так: «Клянусь честью, сударь»… А?.. Да: «Клянусь честью»… И потом ты увидишь, когда мы расстаемся… Потому что я также и плакать умею, что бы там ни говорили… А какой смешной твой лакей! Надо, чтобы это вышло, знаешь… А моя большая сцена на балконе?.. Тра-де-ри-ра! Мы увидим!.. Я отлично знаю, как я скажу: «Мое сердце – птичка»… Но я скажу это так, как хочу, на первом представлении… тебе говорю, ты увидишь!..

И при этом постоянные поцелуи, салфетки на полу, рукопись на столе, исканье пальцем эффектных сцен и разговоров, проба интонаций и повторение жестов. При каждом движении Марта спрашивала глазами одобрения Шарля, тогда как он, ослепленный и счастливый воплощением своих грез, и слыша себя в обожаемых устах Марты, говорил только кивая головой: – да! да!..

– Да! А мой костюм! Идем скорее… – И они воротились в комнату; набросив абажур на лампу, они бегут в портфелю с рисунками костюмов.

– Это пропускай, пропускай, скорей же, – говорила она, – не то, не то и не это! Ах, если я возьму эту прическу!.. Нет. Надо, чтобы у меня было нечто в этом роде… Смотри… – и пальцы её складывали платок, делая невозможный и кокетливый чепчик, который она набрасывала на свои волосы. Это пойдет моему лбу; видишь ли… у меня лоб небольшой… – И она смотрелась в зеркало. – Я пойду к Люси Гоке… Только она и умеет… Эта прическа. Ах, как ты глуп… она безобразна!..

– Почему безобразна?

– Потому что она не пойдет мне… Бог мой! Как мужчине трудно быть красивым… Ах! Вот ботинки, которые я хочу… мне нравятся эти каблуки!..

– Но, милая, это ботинки времен Людовика XV… это туфли!

– Что же такое? Я упряма, они мне пойдут! – И она смеялась.

– Но, Марта, подумай, дитя мое, историческая правда…

– Ах, оставь пожалуйста твою историческую правду! Мадмуазель Марс все играла в тюрбане!.. Постой!.. Возьми карандаш!.. Потом у меня будут чулки, совершенно прозрачные… Нарисуй мне вот это и потом это… Ах, я выхожу похожа… неправда ли? А тут банты на юбке… О, я буду очень мила!.. Ты будешь мой костюмер. Так; вот мое платье во втором акте!.. Скажи пожалуйста, Шарль, я и не думала, что ты такой умный!..

– Нет, правда, не шутя, как ты находишь мою пьесу?

– Я нахожу ее… Ты должен дать мне прочесть все твои книги!

Этот день и последующие увенчали счастье Шарля. Его гордость дополнила его счастье жизни и сердечное довольство. Марта гордилась, будучи поверенной его таланта, удивляясь и чтя его ум, и расточала ласки, восторги, нежности и похвалы, которые щекотали самолюбие Шарля, как веселая музыка постоянного благоговейного обожания. Шарль с удовольствием плавал в этом ореоле и в этом редком счастье быть великим человеком в глазах той, которую он любил.

В это время, разбирая ум своей жены, Шарль находил тысячу прелестей в этом уме и находил его юным, как лицо Марты. Шарль любил её наивности, её умные ребяческие выражения; не то, чтобы Марта была умна, но у нее были такие счастливые выражения, такая живость, такие остроты избалованного ребенка, которые происходят от уверенности женщины, что там, где она находится и где царит её слово, все готовы отнестись в ней благосклонно и аплодировать ей. её живая болтовня нравилась мужчинам, которые говорят мало; она производила в их мыслях впечатление звуков, в роде тех, когда рука слегка бродит по клавишам рояля. Но прежде всего в глазах Шарля Марта обладала прелестным неведением женщины, только что вышедшей из пансиона, добродетелью в самом начале жизни, которая становится очаровательной, когда женщина признается в этом неведении со своими ужимками, гримасами, улыбками, полу-стыдясь, с тем неловким видом, который составляет принадлежность и очаровательность молодых девушек. Марта всегда имела на устах детское «почему», но не как упрямый, смущающий вопрос, а как скромную просьбу, почти конфузливую, готовую всегда поцелуем принести свои извинения и благодарность. Шарль находил в ней прозорливость, чуткость, составляющие гений парижанок, понимание с полуслова течения жизни, так что ей ничего не надо подчеркивать; а во всем остальном, в чем он не был уверен, что Марта имела чувство и понятие, она так мило сверкала глазами, так умно глядела, или имела такой милый загадочный вид, что у Шарля пропадала всякая охота проверять и испытывать. Одним словом, первая проверка Шарля, или скорее первая снисходительность его любви встречала в Марте все, чего только можно было требовать от нравственных способностей женщины; сверх того, относительно идей, слишком возвышенных для женского пола, мужчина говорит с женщиной как с птицей и не объявляя открыто о влиянии своего ума на нее. Шарль считал Марту способной прекрасно выполнить роль, которую ирония одного мыслителя из его друзей приписывала женщине, роль Жана де-ла-Винь, этого маленького деревянного человечка, с которым разговаривает фокусник, так что через несколько минут публика и даже сам фокусник и чуть ли не сам деревянный человечек думают, что между ним и фокусником ведется диалог.

Эта иллюзия, это опьянение, в котором все способности Шарля были направлены к забвению мелких невзгод жизни, борьбы настроения духа, скучных обстоятельств и уколов извне; это опьянение, в котором все его нравственное существо, все его желания, требования его натуры и все инстинкты его ремесла нашли пищу, удовлетворение и отдых; это опьянение длилось вечность в несколько дней, к концу которых он в своем счастье достиг только вот чего.

Это было утром.

– О-го! – говорил Шарл. – Я расскажу это… Да, я непременно расскажу… И над тобой хорошо посмеются, моя бедная Марта!.. Каково? Если бы знали, что моя жена ложится спать с зеркалом под подушкой!.. О! Это слишком!

– Извольте мне его сейчас отдать!.. Я хочу, Шарль, я хочу этого!

– Нет, я ревнив! Вы его не получите!

– Шарль!

– Нет!

– Вы отдадите мне его… Я рассержусь…

И Марта попробовала схватить его.

– Неловкая!.. Я сильнее тебя.

– Я хочу его, слышите ли? Вы мне сделали больно – но вы мне сделали больно!

И голос Марты сделался резким. Она сделала движение вперед всем своим телом; волосы её рассыпались и обе руки нервно тянулись за зеркалом, которое она отнимала от Шарля. Зеркало то показывалось, то скрывалось. Наконец, оно выскользнуло, упало и… разбилось.

– Ах! Вот несчастье!

И, упав на подушки, Марта залилась слезами.

– Это ты виноват, – отвечала она на поцелуй Шарля. – Я всегда боялась разбитого зеркала… Это принесет нам несчастье, вот увидишь!

Счастливый день, полный сладких волнений, первый день, когда Шарль проводил Марту в театр, как муж!

Какой прелестный гордый вид имела она, говоря горничной, одевающей актрис:

– Мадам Дюран, сколько времени я вам должна за мороженое, помните, мы ели мороженое с Бертой, этой зимой… Пожалуй уж четыре месяца!.. Вот, возьмите! – сказала она, протягивая монету в сто су. – Ах, это потому, что я теперь богата!

И, войдя в свою уборную, она смеясь показала пальцем Шарлю на кувшин для воды с отбитым горлышком и на склеенную чашку.

Марта имела ангажемент в шесть тысяч франков; но мать относилась к ним с благоговением и давала своей дочери, не считая довольно жалкого туалета, столько, сколько дают детям. Для Шарля было большим удовольствием вывести Марту из этой нищеты, окружить ее довольством, устраивать ей маленькие сюрпризы, доставлять ей тысячу радостей и опускать в её кошелек новенькие луидоры. Он забавлялся экономией своей жены, её счетами и финансовыми заботами, путая её вычисления и нарушая её бюджет, украв у ней деньги из кошелька и снова положив в него, играя с её кошельком, как играют в день святого Николая с башмаком маленькой девочки; ему доставляло удовольствие, когда его жена бранила его за беспорядочность и манию к подаркам.