Он посмотрел на часы:

– Восемь часов!.. Черт возьми! Я сегодня не буду обедать… Скорее, кучер!.. Мне еще надо время, чтобы переодеться…

– Заплатите за карету, – сказал он консьержу, который поклонился и шепнул ему на ухо.

– На верху вас ждет маленькая дамочка.

– Как? Вы пускаете… Когда меня нет дома?

– Я думал, что это прежняя любовница господина.

– Во первых никогда не впускают прежних любовниц, слышите ли?

– А! Это вы, Марта, – сказал Нашет, – входя к себе.

– Да, милый Нашет… Я обдумала… Это невозможно… Серьезно, это было бы отвратительно!.. Вы хотели оказать мне услугу… Но, право… отдайте мне мои письма… пожалуйста!

– Я в отчаянье, милая Марта… Революция говорит на это одно слово: слишком поздно!

– Не говорите этого, Нашет…

– Нет, вы не хотели бы…

– Я ничего не знаю, – сказал Нашет, – холодно глядя на нее.

– Ну полно… вы меня ведь любите… немного.

И Марта призвала на помощь все свое кокетство, всю ласковость.

– Я?

И Нашет покатился со смеху, от которого задребезжали стекла.

– О!.. Я боюсь вас… Прошу вас… Поспешите… Нашет, отдайте письма…

Вдруг глаза Нашета загорелись; такой блеск бывает у диких зверей.

– Так вы значить не понимаете, что я смеялся над вами?

И он снова захохотал; его глухой голос дрожал.

– Вы значит не поняли, что дрянная обезьяна вошла в вашу жизнь не для того, чтобы обожать вас, но зачем-то другим? Вас любить, вас?.. Да разве у вас есть сердца хоть на два су?.. Женщина, которая находила удовольствие попирать ногами любовь человека, которая заставила и общество попрать его!.. Ваш корсет? Ах, чорт возьми! Известно, что под ним: мясо на камне!.. Однако, вам повезло!.. Найти дурака с сердцем, который вам поклонялся; вам, комедиантке, которой всякий встречный говорит «ты» и может взять за талию!.. Он сделал вам честь, женившись на вас перед настоящим мэром… Ему пришла идея вложить в ваши уста то, что у него было в голове, чтобы разделить с вами свои мысли, свой успех… И вы думаете, что найдется два таких идиота?.. Я? Но вы значит не чувствовали, что вы орудие в моих руках, вещь, ведущая меня к цели?.. Вы не посмотрели на меня? Вы не видели значит, что счастье Шарля обдавало меня грязью?.. Что я завидовал, да, завидовал! Завидовал его богатству, которое делало его хозяином себя и свободным от работы, которая убивает; завидовал его домашней жизни, которая коробила меня; завидовал друзьям, которые у него были; его имени, его лицу, его книге… всему, да! Вы меня не поняли, не исследовали, не угадали?.. Как вы глупы!

– Сударь…

– Да, я вошел в ваше жилище, чтобы опрокинуть лампу, и заставить вас пройти то, что съедало, разрывало меня… Теперь вы поняли?.. Вас любить… Ах, вы вообразили себе!.. У меня нет времени, моя милая!.. Но если бы даже мне и пришла фантазия… Потому что, иногда… отчего же? У вас нет таланта; ваши гримасы ingénue начинают увядать, красота ваша дурного качества… Вы полетите из театра и так низко, что в один прекрасный вечер… когда я хорошо пообедаю…

– Сударь!.. – воскликнула Марта.

– Мы поговорим о разных вещах… о хорошеньком салоне вашего мужа… о детях, которых вы могли бы иметь… Говорят, что материнство связь, которая не обрывается у женщины: мы увидим!.. Тысяча извинений, я вас не удерживаю…

И принимая ужасную интонацию Бильбоке:

– Я занят своим туалетом!

И он снял свой галстук, когда Марта вышла.

– Это облегчает, – сказал Нашет перед зеркалом, крепко проводя щеткой по своим зубам. – Отлично, дело идет на лад… Я уверен в Пюизинье, и… кстати, на сегодня кажется приглашение Кутюра?

И он перечел письмо:

Не было и половины десятого, когда Нашет вошел в мастерскую Жиру.

– Какова? – сказал Кутюра, показывая ему глазами на женщину, сопровождавшую Марию.

– К птицам! – отвечал Нашет, употребляя один из парижских идиотизмов, которые производят впечатление жабы, выходящей из человеческих уст.

– Дочь моя, – сказал Кутюра женщине похваленной таким образом Нашетом, без волнений и любезностей. – Этот господин – директор Délass! Com!..

– Господин директор?..

И бедная девушка посмотрела на Нашета, как нищета глядит на менялу.

– Он самый! – отвечал Нашет, уловив подмигиванье Кутюра и прекрасно войдя в свою роль. – Да, моя милая, от меня зависят ангажементы.

Сели вокруг стола, Кутюра около Марии, Нашет около Германс, так звали спутницу Марии.

– Есть категории актрис, – говорил Нашет, – как есть сорта мяса… Не надо скрывать этого от вас… У нас есть женщины, которые платят в театр, чтобы играть… это не в вашем роде, отлично… У нас есть женщины, получившие ангажемент, который они могут показать… вы понимаете… но мы им не платим… Это все еще не то, не правда ли. Наконец, у нас есть первого качества… настоящие ангажементы… и подлинные как книжка сберегательной кассы!

Германс спросила:

– А что надо для того, чтобы…

– Что надо?.. Надо все: волосы, глаза, зубы, ляжки! Все, что у вас есть… Если кроме того вы обладаете талантом госпожи Марс или Альфонсины, талант не вредит. Вы не говорите в нос, это уже кое-что, и с протекцией…

– Но я никого не знаю…

– А директора, моя милая, – сказал Нашет, сделавшись любезным.

Мужчины и женщины пили и ели.

Нашет, которому Кутюра подливал, не оставляя пустым его стакана, пил более всех, и сон Аталии, который декламировала Германса, делая ударения на полустишиях и окончаниях, разнеживал его, что скорее делало честь вину Кутюра, чем таланту Германсы. Мария в свою очередь начала петь простонародную песню под аккомпанемент ножей по стаканам, как вдруг прервала себя:

– Скажи пожалуйста, Кутюра, что это за глупости?

И она показала на стену, где висела масса маленьких башмачков из белого шелка, с бантиками и розетками.

– Башмачки испанских танцовщиц, которые мы привезли из наших путешествий… Башмачки-автографы. – Мария вскочила на табурет, взяла один башмак с красным бантом, такой маленький, что китайская мать не рискнула бы его примерить своей дочери; поднеся его к носу Кутюра, она спросила:

– И на кончике этого была женщина?

– Почти! – отвечал Кутюра.

Мужчины курили. Женщины напевали куплеты или чистили фрукты.

– Однако, очень неудобно сидеть на твоих креслах, – сказала Мария.

– Идея! – сказал Кутюра. – Что если мы снимем козлы со стола?

Положили на землю стол, который служил для людской, и каждый уселся или улегся вокруг в интимных позах Лампре и со свободой, которая является в конце ужина. Нашет на животе с турецкой трубкой в зубах, окруженный табачным дымом, рассказывал Германсе, положившей голову на подушку, пьесу, в которой он заставит ее дебютировать, и костюм, который она должна была надеть. Кутюра, сидя по-турецки, скрестив ноги и, прислонившись к стене, подставил свое плечо дремавшей Марии; по временам он смотрел на булевские часы, стрелка которых подвигалась к четырем часам утра.

На столе в беспорядке стоят стаканы; в некоторых из них налита вода, которую женщины пили, чтобы не очень опьянеть. Ставан с рейнвейном наполовину полон, и белое вино в зеленоватом стекле кажется топазом, упавшим в море. Светло-розовые остатки шампанского пенятся в бокалах, стоящих на столе как хрустальные фонтаны. Китайские десертные тарелки сдвинуты, указывая на фамильярность, как кресла после вечера; косточки; кожа от фрукта, кусочки сахара, лежащие на них, закрывают их цветы и узоры. Посреди стола рассыпавшаяся пирамида из груш; несколько обсахаренных вишен забыты на кружевной бумажке. Персики один на другом, две кисти винограда валяются на сухих скоробленных листьях. Тут и там маленькие хлебцы, выщипанные посредине ноготками, хлебный шарик, который скатала Германса в начале ужина.