– Куда хотите, – отвечал тот.

– Вы шутите?

– Нисколько… везите куда хотите… катайте меня.

Кучер уселся на козлах и поехал вдоль бульваров.

– Сударь, мы у Бастилии…

Шарль не отвечал.

Кучер равнодушно свернул в улицу св. Антония, и очутился на набережной, время от времени он полуоборачивался и искоса, с беспокойством, поглядывал на странного седока, неподвижно сидевшего, со скрещенными на груди руками, в углу кареты. Набережные тянулись бесконечно. Экипаж продолжал катиться. Наконец кучер слез с козел и отворил дверцы:

– Нет, я не сплю, – сказал Шарль, не переменяя положения. – Я нанял вас по часам, поезжайте.

– Видите ли, в чем дело, сударь, мои лошади с утра не получали корм.

– Где мы?

– В начале улицы Львов св. Павла.

– Что это там виднеется над дверью? Объявление об отдаче квартиры?

– Да.

– Получите ваши деньги.

Шарль вошел в привратнице. На дворе была ночь.

– У вас отдается помещение?

– Точно так, сударь, – отвечала привратница, – но…

– Но что?

– Вы должны знать, сударь, что после семи часов квартиры не показываются.

– Покажите ее мне, – и Шарль положил на стол монету в десять франков.

Привратница пошла вперед, по большой каменной лестнице с деревянной балюстрадой, открыла дверь во втором этаже и при свете свечи показала ему квартиру, состоящую из четырех или пяти больших комнат, очень высоких и с большими окнами, – бывшее помещение…

– Какая цена? – спросил Шарль.

– Я бы должна сказать вам тысячу; но так как сейчас видно, с каким человеком имеешь дело, то окончательная цена будет восемьсот.

– Вот вам за первую треть и двадцать франков задатку. Принесите мне пачку свечей и стул.

– Но вам не на чем будет спать, сударь…

– Дайте мне пачку свечей и стул, – повторил Шарль.

Привратница возвратилась со свечами и с креслом.

– Вам ничего более не угодно, сударь?

– Ах! да, еще ведро воды.

Шарль всю ночь проходил по комнатам, время от времени, погружая руки в холодную воду и прикладывая их во лбу.

На утро он вышел и отправился к себе, Слуга отпер ему дверь.

– Ах! это вы, сударь… Мы с женой всю ночь не ложились… но как вы бледны, вы нездоровы, сударь?

– Приготовьте ваш счет.

– Вы недовольны нами?

– Ваш счет!.. Потом отправьтесь к какому-нибудь мебельному торговцу и тотчас же приведите его сюда.

Торговец пришел:

– Сколько за все? – сказал Шарль, жестом указывая на все, он оставлял за собой только свою прежнюю холостую обстановку.

Торговец, несмотря на всю свою привычку к продажам такого рода, широко открыл глава: – Все?.. не исключая постели покойницы?

Шарль сделал нетерпеливое движение.

– Все, кроме этой комнаты.

Торговец назначил цену.

Шарль согласился. Он рассчитался с прислугой, поручил привратнику взять оставшуюся мебель и доставить ее ему в течение дня и сел в привезенный экипаж. Но в ту минуту, когда он собирался захлопнуть дверцу, в нее проскользнула какая-то женщина и села нерешительно, словно боясь быть отвергнутой, на кончик передней скамейки.

– Ах! это ты, Франсуаза?.. хорошо! садись, если хочешь быть со мной…

Это была воспитавшая его старуха, с которой он расстался со времени своей женитьбы, боясь обыкновенных несогласий и затруднений между старой служанкой и молодой женой. Шарль положил ей маленькую пенсию, за которой она приходила каждый месяц. Попав в разгар этой непонятной для неё продажи и взглянув на расстроенный вид Шарля, Франсуаза поняла, что за этим взрослым человеком ей придется еще ухаживать как за ребенком, и с самоотверженностью, свойственной простому крестьянскому сердцу, она оставила все и села за ним в карету, увозившую Шарля в улицу Львов св. Павла.

Когда Шарль подошел к окну, первое, что ему бросилось в глаза, это большие четырехугольные ворота, с нарисованными над ними черными подковами, выделявшимися на белой стене; толстая дверь, украшенная огромными гвоздями, головки которых расположены рисунками в роде крестов; над воротной аркой, в темном углублении ложи привратника блестят какие-то изразцы, и под оконцами маленькой полуотворенной двери колыхалась занавеска из голубого тика; в уступе, образуемом двором, направо чернеет кузница; перед ней стояла белая лошадь, наполовину скрытая тенью от сарая, наполовину облитая солнцем; согнутая нога лошади лежала на колене человека с засученными рукавами рубашки, копыто лошади дымилось, и белый дым поднимался струйкой в голубом воздухе, под навесом сарая, в ногах лошади и вокруг расхаживали петухи, время от времени быстро хлопая крыльями, куры клевали зерна, попадавшиеся в соломе, и все это птичье царство прыгало, летело и клохтало; сарай сверху был забран старыми досками, грубо сколоченными и заплатанными маленькими дощечками, образующими наверху вместе с выступом бревен нечто в роде деревенского голубятника, населенного шумной стаей пернатых, откуда неслось постоянное воркование белого голубя; в глубине двора куча старой мебели на половину загораживала площадку широкой каменной лестницы; далее навалены были ручные тележки разносчиков, по которым порхали, лазали и присаживались домашние животные: голуби, кошки, куры налево, тощие изъеденные виноградные кусты ползли по стене, между большими окнами rez-de-chaussée, словно букеты из лоз; стекла этих окон бутылочного цвета, местами разбитые, были заменены деревянными досками, сделавшимися серыми от старости; у старого колодца, обложенного голым истертым камнем, прохаживалась мотая головой белая козочка, стараясь найти шероховатый выступ, чтобы потереться об него. И во всем этом хаосе жизни последовало такое смешение красок, о котором можно иметь понятие только по эскизам, набросанным кистью Фрагонара в какое-нибудь светлое, радостное утро, тут и белые крылья, и красные гребешки и киноварь, и лазурь и серебро и все это было залитое потоком света.

Несколько дней прошло в устройстве нового жилища. Шарлю, казалось, нравился этот дом. Снаружи Шарль остался таким же, и в жизни его незаметно было никакой перемены. Он, как во время своих прежних работ, любил подолгу сидеть в своей комнате. Выходил он только в ясную погоду и то, если Франсуаза понуждала его к этому. Он спал, ел и Франсуаза, видя это, совершенно успокоилась на его счет: по мнению простого народа больной человек не может есть. Шарль казался сосредоточенным, тревожным, он едва отвечал на её вопросы, но Франсуаза знала его таким во время разгара работы, и не беспокоилась об этом. Всего более ее удивляло, что Шарль, в течение недели своего пребывания здесь, ни разу не открыл фортепиано. Но однажды вечером он открыл его. Сначала он перебирал одну мелодию за другой; потом ему пришел на память один мотив. На этот раз из-под его пальцев полились звуки, воскрешавшие в его памяти один день из его путешествия, в который он увидел спускавшийся на встречу с горы свадебный поезд; он вспомнил идущим впереди скрипача и другого музыканта, игравшего на цитре, вспомнил лицо молодой и её взгляд и статного молодого в обтянутых гетрах и панталонах, и пары гостей, раскачивавшихся под такт вальса, наигрываемого в два голоса скрипкой и цитрой. Он игрой и голосом стал подражать песни эхо, издававшему ласкающие и грустные звуки ля, ля, ля, у! и спел всю свадебную песнь до последней ноты, на которой старый скрипач обрывал мелодию, заканчивая ее взрывом хохота. Шарль придавал этой последней ноте все более усиливающийся оттенок иронии и отчаяния…

В продолжение нескольких дней, с утра до вечера он наигрывал одну и ту же арию, и пел все ту же безумную мелодию. Наконец слышалась только одна трель дьявольского смеха; потом голос совсем умолк, и он продолжал наигрывать арию, но вскоре оставил ее и одним пальцем, без конца, ударял одну и ту же ноту, издававшую звук: ля, ля…

– Ах, сударь, что это за скверная музыка! – сказала Франсуаза Шарлю, который совершенно погрузился в бесконечные звуки, – словно мертвых хоронят… Вы бы лучше прошлись… Посмотрите, какая чудесная погода…