– Я, я любила, – сказала Креси. И её взгляд остановился, как бы пугаясь воспоминаний.

– За кого ты нас принимаешь? – произнес Франшемон. – За людей дурно воспитанных? Я отвечаю, что мы все читали дурные книги, целовали старую шведскую перчатку, и мечтали делать глупости… все, все!

– Вы тоже, сантиментальный господин, – спросила Креси Демальи.

– Я, – сказал Демальи рассеянно. – Ах, извините… я думаю, что я любил… Только я никогда не узнал кого.

– В маскараде? – спросила Креси.

– Тому уже много времени… мне было шестнадцать лет… однажды утром весной я шел по деревне сам не знаю куда. Земля была почти голая и трепетала от жизни и надежды, как трепетала от холода. Деревья еще не покрылись зеленью… Почки только что распускались… Небо было такого бледно голубого цвета, что казалось бледным… В воздухе и повсюду чувствовалось расцветание природы… Тогда с сердцем, полным чего то необъяснимого, с тяжелой душой, стремящейся куда-то, я принялся плакат… Никогда более я не плакал такими слезами… Нет, правда, если кто-нибудь из вас желает сделать из этого происшествия драму для Порт-Сен-Мартен, я уступаю сюжет.

– Да, – сказал Франшемон, – но обыкновенно есть женщина в конце любви…

– Если только не в начале, – сказал Ремонвиль.

– Все имеет свои затруднения в этом мире, – прибавил Грансэ.

– Женщина… – начал Франшемон; но, прервав сам себя, обратился улыбаясь к Креси:

– Мы ведь между мужчинами, неправда ли?

– Еще бы!

И Креси, наклонившись к экс-императору Бразилии, шепнула ему:

– Эти господа будут говорить глупости… ты их не слушай, Биби, это все ложь!

– Женщина, – сказал Брессоре………………………………………………………………………….Вот, что такое женщина!

– За дверь Брессоре, за дверь!

– Брессоре, – сказала Ереси, – разве надо, чтобы я краснела?

– Как, Брессоре, как? – сказал Грансэ, – нечто до такой степени невинное! Существо, которое умеет приготовить чай, настойку, играть на фортепьяно, считать белье, делать яичницу почти также хорошо, как и мужчина, метить платки, плакать не будучи глупой, повязывать белый галстук, писать каракули на бумаге, прилично декольтироваться, говорить ласкающим голосом, стягивать свою ножку ботинкой, утешать мужчину, собирать на бедных, читать, быть зрительницей и обманывать свою горничную!

– Но, – сказал Брессоре, – я говорил только о женщине: я не говорил о парижанке.

– Парижанка! Это женщина из более нежного теста, – сказал Грансэ, – вот и все.

– Да, но что такое женщина? – спросил Франшемон.

– Это заблуждение мужчины, – сказал Демальи.

– Да, если мужчина заблуждение женщины, – добавил Ламперьер.

– Ничего не значит, – сказал де-Ремонвиль, – это малолетнее дитя, которое эмансипировали современные общества.

– Да, – сказал Ламперьер, – гинекей заменили семьей.

– Это утопия! – воскликнул Франшемон.

– На которой основана семья в продолжение восемнадцати веков, – возразил Ламперьер.

– Мой милый Ламперьер, я очень огорчен за тебя, – сказал Ремонвиль, – одни только турки отдают справедливость…

– Мужчине, – сказал Буароже, улыбаясь.

– Нет, женщине.

– Это ясно, – сказал Демальи, – женщине необходим легкий фимиам рабства… Это сказала женщина.

– Ей подсказали это… – тонко возразил Ламперьер.

– Существует факт, о котором ты знаешь также хорошо как и я, Ламперьер, – сказал Франшемон, – все общества начинают полигамией и кончают на оборот… Мужчина опускается, а женщина возвышается; это фатально!

– Тебе это кажется фатальным, а мне – ниспосланным от Провидения… Мы не сходимся только в эпитетах.

– Но это совершенно противно идее о Провиденье. Женщина была дана мужчине в земном раю не как существо, равное ему, но как существо, похожее на него, что составляет большую разницу.

– Большую разницу! – подхватил Ремонвиль, – во-первых, низшее развитие женщины видно во всем её теле… Мозг женщины относится к мозгу мужчины как 16 к 17. Видели вы «Трех Граций» Альбрехта Дюрера, красота которых представляет земной идеал? У них нет затылков. Все их красоты, все формы, которые у мужчин выражаются в благородных частях, в развитии груди, у женщин сосредотачиваются между боками…

– Гений мужского рода… Гениальная женщина – мужчина, – сказал Франшемон.

– Хотите, я скажу вам, милый Ламперьер, что я думаю вопреки поэтам?

– Что же вы думаете, Демальи?

– Что душа женщины ближе к чувствам, чем душа мужчины; ее поражает наружность; она судит о характере по усам, о человеке по одежде, о книге по имени, об актере по роли, и о песне по мотиву.

– Вы можете говорить все, что вам угодно, – возразил Ламперьер, – вы Демальи, и ты мой милый, и весь свет; вы будете острить над моими предрассудками, как Вольтер над своими врагами; я вам отвечу одним словом… В жизни бывает год, в году – день, в дне – час, когда, мешая уголья, вы… это не весной Демальи, а под осень; вам минет тридцать лет, и прекрасные слезы, о которых вы только что говорили, отойдут далеко… и так, мешая уголья… вы вдруг почувствуете себя одиноким. Одиночество, которое было свободой вчера, сегодня вас тяготит… О! сердце уже более не переполнено, грудь не расширяется! Наступает ночь, а вы думаете о том, что друзья изменяют и молодость уходит… и тихо перед вашими глазами, в вашем сердце восстают воспоминания детства… Семейный очаг!.. Вы снова видите вашего отца, который не был одинок, потому что около него ваша мать убаюкивала вас… И вот, вы начинаете понемногу думать, что семья есть вторая будущность человека, а что женщина – половина семьи.

– Одним словом, брак? – сказал Демальи, – к несчастию, брак для нас запрещен.

– Почему?

– Потому что мы не умеем быть мужьями. Человек, который проводит всю жизнь, строча на бумаге, есть человек, находящийся вне социального закона, вне брачных правил… Во-первых, безбрачие необходимо для мысли… А еще что? Родительские чувства?.. Колыбель?.. Дети?.. Но что такое дети? Часть вас самих, которая составляет вашу гордость, и продолжает ваш род, частичка вашего бессмертия, которое вы ласкаете на ваших коленях… нам жениться, милый мой, бесплодно! У нас есть нечто лучше: наши дети, это наши книги!

– Это производит менее шума, – сказал Буароже с улыбкой.

– По крайней мере, оставишь ты нам любовниц? – спросил де-Ремонвиль.

– Я хочу предложить один вопрос Демальи, – произнес один голос. – Какая любовница нам подходит?

– Глупая любовница, – сказал Франшемон.

– О, – сказал Демальи, – довольно и того, чтоб она не была умной женщиной.

– Любовница, которая бы не острила, – сказал Буароже, но таких нет более.

– Еще бывают любовницы в облаках.

– Лаура Петрарки!.. Это неудобно!

– А что вы думаете об обожающей любовнице?

– А! Как законная жена…

– Именно так… женщина, которая восхищается вашими книгами, которая занимается вашей репутацией, ласкает ваше самолюбие, которая знает вас наизусть и декламирует ваши произведения на коленях… словом, нечто вроде госпожи Альбани.

– Это должно быть очень скучно, быть божком… под конец.

– Я думаю! Альфиери умер от этого.

– Остается жанр Терезы Лавассер…

– И Альбертины Марат… фи! Только одна любовница хороша, – сказал Ремонвиль, – это женщина первобытная…

– Всего умнее, – сказал Франшемон, – знаете ли вы, что всего умнее? Берут какую-нибудь историческую женщину, какую-нибудь симпатичную статую, – я не говорю вам о госпоже де-Ментенон… Ставят ее в нишу, одевают как мадонну; и привыкая к ней… начинают ее обожать.

– Вы совершенно правы, Франшемон, – сказал Демальи, – это было бы всего умнее… Разве есть место человеку в писателе?.. Есть люди, приходящие на первое представление, на балкон, вы все знаете их. Женщина, открывающая ложи, кланяется им. Зала глядит на них. Это вы, Ремонвиль, и другие вам подобные. Вас там человек двенадцать; вы серьезны, бесстрастны; глядя на драму или фарс, вы не плачете, вы не смеетесь. Вы созданы из мрамора. Вы только слушаете и смотрите. На завтра в газете вы расскажете пьесу публике… Литератор на меня производить совершенно такое же впечатление; только пьеса, которую он смотрит и слушает – это его жизнь. Он анализирует себя, когда любит, а когда страдает, он опять анализирует… Он анатомирует свою душу… Знаете ли, как литератор привязывается к женщине? Как Верне к мачте корабля… чтобы изучать бурю… Мы живем только нашими книгами… Другие говорят: вот женщина! Мы говорим: вот роман! Обуреваемые нашими страстями, мы перечисляем их!.. Мы говорим о любви как другие; мы лжем, мы не любим. Наша голова, наша жизнь слушает биения нашего сердца. В поцелуе мы ищем новизны, в скандале – успеха, в слезах женщины – слез публики, в любви – удачное произведение… Говорю вам правду: мы не любим.