— Что это ты?

— Так, стихи читаю, — ответил я.

Иду через сквер, где вросли в береговую глину могучие карагачи. Между ними продольная аллея с розами, тут же площадка для танцев, летний кинотеатр. Невысокий обрыв к реке, которая течет с афганских нагорий, почти из Индии, и здесь растекается вся, без остатка, в хлопковых полях и уходящих в пески джарах. Вода в ней мягкая, густая, желто-бурого цвета…

В конце сквера виден за деревьями трехэтажный дом темных тонов на квартал с широкими полукружьями балконов и лестницами пожелтелого мрамора. Ранее дом был облицован цветным кирпичом, и лишь потом поверх всего выкрашен единым суровым цветом. Сквозь тяжелую, в палец толщиной, штукатурку проглядывают блестки цветной глазури, напоминая о первичном предназначении дома, бывшего когда-то купеческим клубом с номерами. Отсюда шел торговый путь в Индию, и здесь не жалели денег на обустройство и увеселения. При доме за высокой чугунной оградой ухоженный сад — продолжение все того же сквера с розами и карагачами. И еще замкнутый двор с воротами для автомашин — явление позднейшего времени.

Я показываю пропуск и захожу внутрь, так как здесь сейчас обком партии. Вдоль этажей идут коридоры с табличками на дверях по обе стороны, где значатся одни лишь фамилии товарищей и ни в коем случае название отдела или сектора, которые они представляют. Мало ли что может выяснить по названию проникший сюда посторонний человек. В рабочих кабинетах кое-где сохранились следы прошлого их предназначения: кафельная кладка, изразцы, овальный полукруг от зеркала на стене или мраморная подставка от сорванных удобств, которыми пользовались былые обитательницы дома. Всему областному активу известно, что в кабинете управделами обкома товарища Табейкина имеется фигурный электрический звонок с французской надписью: «Звонить мадам!» И еще от прежнего сохранились на виду две огромные вековые пальмы, которые стоят в приемной первого секретаря обкома партии товарища Атабаева.

Я пришел на целых сорок минут раньше начала заседания бюро. В приемной никого не было, кроме Розы Рашидовны, которая сидела за своим столом с машинкой и телефонами. Она с интересом посмотрела на меня. Это кое-что значило: Роза Рашидовна была старейшим работником обкома, с тридцатых годов, и знала все. Дело было не в том, что я пришел раньше времени, нарушив деловую партийную точность. Меня уже больше года не приглашали в бюро, хоть я все еще числился собственным корреспондентом и большую часть времени находился в области. И сегодня позвали меня не случайно.

Пока что я прошел в дверь напротив, к помощнику первого секретаря Ермолинскому. Тот в силу должности подкармливался в газетах и дружил с корреспондентами. Информация о трудовой победе тружеников шерстомойной фабрики, что передали утром по радио, была подписана одним из его литературных псевдонимов. Ермолинский как раз заваривал чай для хозяина. Деловито кивнув мне, он понес в большой кабинет металлический поднос с литровым чайником, пиалами и горсточкой конфет на блюдце. Это подтверждало, что у товарища Атабаева сидит кто-то значительный из республики.

Ермолинский тут же вернулся, своим утиным шагом прошел к окну, приоткрыл его и сел за стол, улыбаясь мне углами губ. В продолговатых, цвета перегорелого повидла глазах его светились огоньки. Это был всегдашний его вид: мол, знаю что-то важное, тебя касающееся, да не скажу, поскольку роль моя такая и значение. Мы поговорили с ним о пивзаводе, о новой лимонадной линии, которая должна вступить в строй. Сколько лет прошло уже после войны, а в городе нет своего лимонада. Я слушаю его дружеские разговоры и не верю его тону. При разборе еще первых моих фельетонов, когда приезжала московская комиссия, он подбирал против меня материалы. Я ведь искренне верил ему, когда он всячески поносил Пилмахмуда…

Выйдя от Ермолинского, я столкнулся с зампредоблисполкома Костецким. Тот спешил в большой кабинет с папкой в руке, но остановился, пожал мне руку, сказал вполголоса:

— Подожди меня!

Это был единственный из членов бюро обкома, который здесь открыто симпатизировал мне, несмотря на всем известное мнение обо мне товарища Атабаева. Я вышел на лестницу и стал ждать. Если меня сюда позвали, то явно будет обсуждаться что-то, меня касающееся. Хорошо в своей области работается Бахтееву, тоже собственному корреспонденту. Он фельетонов не пишет, лишь серьезные статьи о необходимости развертывания социалистического соревнования. И еще отчеты с партийных активов, пленумов и других ответственных совещаний. Когда происходит бюро, за ним из обкома присылают машину, сам первый секретарь подолгу беседует с ним. Что же сделать, чтобы достичь такого уважительного к себе отношения?..

Мимо проходили заведующие отделами и те, кто готовил вопросы к заседанию бюро. Со — мною здоровались как-то торопливо, стреляя глазами вверх и вниз по лестнице. Во всегдашних своих сапогах из серой парусины и линялой рубахе под старым шевиотовым пиджаком прошел областной агроном Костя Веденеев. Шамухамед остановился, хотел мне что-то сказать, но его срочно позвали наверх.

До бюро оставалось еще десять минут. Костецкий вышел улыбающийся, дружески взял меня за локоть, отвел в сторону. Там он отступил на полшага, мельком оглядел всего меня: пиджак, брюки, летние сандалии.

— Зачем ты это носишь? — спросил Костецкий с сочувствием в голосе.

Мне сделалось почему-то неловко. Я не понимал, что имеет в виду заместитель председателя облисполкома. А он продолжал, все так же улыбаясь:

— Это все законно, не подумай чего-нибудь плохого. Костюм, который на мне, знаешь сколько стоит? — Костецкий дал мне пощупать мягкую, светло-серую шерсть, из которой был сшит его костюм. — Сто двенадцать рублей. Оптовая цена, все по закону. Это еще до войны дали разрешение продавать по оптовым ценам некоторые товары для руководящих работников. Товарищ Сталин лично дал указание…

Я растерянно держал в руке полу его пиджака, ничего не понимая. Зачем вдруг этот разговор о костюмах? И цена, о которой он говорит, какая-то странная. В универмаге обычный костюм стоит не меньше тысячи, а такие как на Костецком, вообще там не продаются. Правда, я слышал о какой-то базе, где одеваются обкомовцы. Еще с упоением рассказывали, что в подмосковных санаториях для работников ЦК коньяк стоит вовсе какие-то копейки…

— Вот и подойди к Айрапетову. Он ведает этим. Такой же костюм отпустит. И еще что-нибудь, если понадобится. По той же цене. В обиде не останешься…

Я смотрел на него ошеломленно и почему-то чувствовал, что мне вдруг хочется петь. Какой-то знакомый мотив и слова подступали к горлу и вот-вот готовы были вырваться наружу. Костецкий осторожно высвободил из моих рук свой пиджак, кивнул мне…

Потом я сидел на бюро обкома и удивлялся, как это Шаганэ прошла мимо меня, и я ее не увидел. А может быть, она и раньше находилась у товарища Атабаева? Я посмотрел на маленькую дверь рядом с бюстом товарища Сталина. Дверь сливалась со стеной, и ее трудно было заметить.

Уже некоторое время слышался мне чей-то знакомый голос. Я оторвался от своих мыслей и увидел адвоката с фамилией Коржак. Тот стоял на большом, во весь пол, ковре перед бюро и что-то объяснял. Я принялся слушать.

— Прошу товарища секретаря, я же в тюрьме тем часом находился!

Адвокат говорил глухим голосом, с каким-то не то польским, не то литовским акцентом, и седые кольца волос падали с высокого лба в разные стороны. Я знал его историю. Был он польским коммунистом, состоял в компартии Западной Украины. В Тридцать девятом наши войска освободили его из виленской тюрьмы. Он устанавливал советскую власть в западных областях Украины. Потом оказался здесь, в Ханабаде, состоял в адвокатуре, женился, имеет детей. Было какое-то указание в отношение бывших польских коммунистов, перешедших в ВКП(б). Его исключили из партии за утерю партийного билета. Не теперешнего, а тогдашнего, в Польше, о чем было указано в личном деле. Он подал апелляцию.