Сразу признаюсь, здесь я лукавил, говоря, что не знаю, зачем беспокоюсь, пишу свои фельетоны и совершаю прочие необдуманные поступки. Это чистая правда, что не дает мне покоя тот самый горн из детства, который слышу по утрам. Сам от себя не убежишь. Но ведь правда и то, что, отодвигаясь в сторону реальности, я сознательно ухожу в область миражей. Как убежденному ханабадскому гражданину, мне известно, что критика и самокритика — движущая сила нашего общества. Каковое идиоматическое выражение означает, что не только можно, но даже необходимо вскрывать отдельные недостатки. Например, в деятельности того же хлебозавода. В данном случае это лишь подтверждает здоровье всего административно-хозяйственного организма, что в свою очередь свидетельствует о непобедимости великой ханабадской идеи. Вот я и стараюсь. И даже жду награды за свою смелость…
Накануне только с другом моим, работником парткабинета Мишкой Точилиным зашли мы в гастроном, где работает его жена Фаина. Мишка выбил чек на два рубля, означавший бутылку лимонада. Фаина отвесила ему кило колбасы, полкило масла, сыр, дала банку консервов, две бутылки водки с белой головкой, еще какую-то мелочь. После закрытия гастронома она присоединилась к нам, выпила стаканчик, вздохнула.
— Это так, в порядке самопотребления! — кивнул на стол Мишка.
— Что-то еще набегает? — спросил я.
Я был для них свой человек. Фаина посмотрела на меня темными, усталыми глазами:
— Когда четыреста, когда пятьсот в месяц. Столько же и зарплата, если без начета. И еще каждая продавщица раз в неделю отоваривается, — она кивнула на стол. — Павел Аверьянович позволяет, он мужик правильный…
Павел Аверьянович был заведующим секцией в гастрономе. Продавщицы две недели работали с восьми утра до девяти вечера и две недели отдыхали. К концу смены заведующий секцией подсчитывал вырученную сумму, после чего раздавал каждой свою часть.
— А недовесы? — спросил я.
— Этим только дура необразованная станет заниматься! — махнула рукой Мишкина жена. — Главное, что с базы лишнее идет. И еще списания. Нам с Павлом Аверьяновичем что если остается, то зернышки.
— А остальные куда?
Мишка с Фаиной переглянулись и замолчали. Я пил водку, заедал колбасой и прямо-таки физически ощущал собственную невинность…
Фельетон о хлебозаводе я написал достаточно убедительный. Редактор читал его трижды: отодвигал от себя, снова придвигал и все-таки дал. На меня завели в отделе писем целый ящик, куда складывали отклики на мои фельетоны. В низовьях Хандарьи, куда не достигла еще железная дорога и лишь раз в неделю летали самолеты, объявился некий гражданин, назвавшийся моей фамилией и целый месяц ездивший по колхозам, полной мерой пожиная плоды безоглядного ханабадского гостеприимства…
Стороной (в Ханабаде этот способ информации называют «мыш-мыш») мне сделалось известно, что стоит вопрос о моем отозвании из области с должности собственного корреспондента. Нет, никакого снятия с работы не предвидится. Наоборот, предстоит мое выдвижение на должность заведующего отделом в самой редакции. Я долго думал об этом. В ханабадской истории со времен легендарного царя Кира сплошь и рядом наблюдаются такие перемещения работников, обративших на себя сугубое внимание начальства. Пока что я работал в редакции и жил в гостинице, временами наезжая в подведомственную мне область…
Я сразу почувствовал, что Шаганэ хочет сообщить мне нечто значительное. Было очевидно, что в ней борются какие-то сильные, неведомые мне чувства. Приблизительно через полчаса, после того как были исполнены установленные между нами ритуалы, она все рассказала.
Где-то уже к концу работы ее вызвал к себе товарищ Атабаев. Говорил по-отечески, интересовался самочувствием, работой, бытовыми условиями. Потом достал из пачки и положил перед ней письмо. Оно было без подписи.
— Читай! — сказал он.
Наряду с другими обвинениями в письме говорилось, что первый секретарь обкома партии на глазах у всех сожительствует с Шаганэ, являющейся заместителем заведующего отделом обкома, что он предоставил ей квартиру вне очереди, во всех речах и докладах хвалит ее работу и многое другое.
— Прочла? — спросил товарищ Атабаев.
Шаганэ, по ее словам, не знала, что ответить, и просто говорить не могла от возмущения. Это все, конечно, Каролина Петровна, заведующая сектором учета, устроила, ее действия. Она давно уже с Атабаевым крутит, все в обкоме это знают. В Крым в прошлом году вместе ездили, в санаторий ЦК. И откуда у нее каракулевая шуба за десять тысяч?.. Шаганэ даже расплакалась там, в кабинете, от возмущения.
— Так что будем с тобой делать? — спросил товарищ Атабаев.
Она утирала слезы, ничего не видя вокруг, и лишь поправляла завязочку платья, съезжающую на плечо. Это был совершенно непроизвольный жест. А плечи у Шаганэ изумительные, матовой белизны и какой-то особенной, необыкновенной округлости. Товарищ Атабаев прошел вокруг стола, положил ей руку на плечо, принялся успокаивать.
— А может быть, так с тобой и сделаем, — он все не убирал своей руки. — Раз пишут про нас, то теперь уже все равно!
Шаганэ не понимала, о чем идет речь. А он опустил руку ниже, приподнял ее со стула и стал вести в комнату отдыха. Там, рядом с бюстом товарища Сталина, слева от него, есть дверь…
Это я знал. Позади кабинета у первого секретаря обкома партии есть комната отдыха. Не одна там даже, а три комнаты: гостиная с пальмами и банкетным столом, малый рабочий кабинет и спальная с соответствующими удобствами: ванной, душем, туалетом. Личная квартира при кабинете имеется и у председателя облисполкома. Разумеется, так же оборудованы всем необходимым рабочие места у руководителей республики: первого секретаря ЦК, Председателя Президиума Верховного Совета, председателя Совета Министров, которые проводят ночные совещания во время сева, подписки на заем и других ответственных политических кампаний. Соответственно и низовые руководящие товарищи организуют при своих кабинетах места отдыха с диваном, холодильником и прочими необходимыми предметами. В крайнем случае, диван ставится прямо в кабинете, у рабочего стола. На этот счет существуют прямые ханабадские анекдоты…
Шаганэ оказалась на высоте. Она отвела руку товарища Атабаева и вышла.
— Так он же павиан, Шаганэ! — я расхохотался. — Посмотри на рожу: чистый павиан. И уши к голове приросли…
— Нет, ты напрасно так говоришь, он не такой…
Шаганэ даже обидчиво рукой повела, как бы защищая товарища Атабаева от моих замечаний по поводу его внешности. И тут я внимательно посмотрел на нее.
— Рост у него видный. Не старый еще мужчина, — продолжала она перечислять его достоинства.
Все тут было понятно. Мужчина, обративший внимание на женщину, пусть даже в таких сомнительных обстоятельствах, конечно же вырастает в ее глазах. Как можно осудить его за то, что не смог сдержать своих чувств при виде ее достоинств. Тем более, что на ней было это ее платье: в оборочку, внизу клеш и плечи открытые. Все это я прочел в ее глазах.
Однако увидел я там и еще что-то, от чего холодок прошел во мне. Некое торжество победительницы таилось в ней. Где-то там, в коридорах и кабинетах шла невидимая, непонятная мне битва. И Шаганэ не могла удержаться, она непроизвольно гордилась передо мной своими в ней успехами.
— Думает, я ему какая-нибудь Каролина Петровна!
Шаганэ теперь ходила крупными решительными шагами в незапахнутом халатике и говорила резко, громко, с неизвестной мне раньше хрипотцой в голосе. А я полулежал на глубокой тахте под торшером с шелковым абажуром со стаканом в руке и все пытался снова увидеть скромную учительницу, к которой пришел как-то вечером в старый коммунальный дом на окраине Ханабада. Тогда она краснела, угловато поворачивалась, брала с самодельной полки книгу, читала мне что-то. И боялась, не подумают ли чего-нибудь соседи.
— Шаганэ ты моя, Шаганэ!..
Она остановилась на полпути, посмотрела на меня подозрительно:
