Собственно, сам феномен ханабадства вырос из тысячелетнего страха. Начало ему было положено у тех самых первобытных костров, где занимался пропагандой и агитацией пока еще обычный, не претендующий на уловление Вселенной шаман с бубном. Однако угли уже были, как и оксидиановый нож для вырезания сердца из живой человеческой плоти. Ну, а потом наступили исторические времена с выкалыванием глаз, четвертованием, ломанием позвоночника, сажанием на заостренные колья, сдиранием кожи с живого тела, топтанием слонами младенцев и прочими необходимыми действиями ханабадской классической государственности. Однако все делалось честно и прямо. Самому свирепому ханабадскому сатрапу не приходило в голову утверждать, что ломание позвоночника производится для всеобщего счастья.

Новые времена, как уже говорилось, явили великую идею. В Ханабаде же эта идея была провозглашена прямо посредине повседневных упражнений с кольями, четвертованием и прочим, вызвав вполне оправданный шок у закаленных историей ханабадцев. Здесь и проявился подлинный ханабадский гений. На стыке великой идеи и освященного тысячелетиями страха как некое олицетворение такой неестественной политико-философской мутации и возник перед изумленным миром Величайший Ханабадец всех времен и народов. Весь пропитанный классическим ханабадством от скошенного лба до сверкающих сапог, он быстро разглядел невидимую для других сторону дела. Началась эра всеобщего ханабадства.

Роль страха в этом пока еще мало изученном процессе безусловно определяющая. Да и сам Величайший Ханабадец со всеми своими очевидными комплексами — его исторический продукт. Однако к обычному страху ханабадцы привыкли, справедливо считая его неотъемлемым компонентом человеческой души. Лишь привнесение в этот сложившийся организм противоестественной для него идеи превратило этот страх в мистический ужас. Предстояло или открытое отторжение, или торжество Великого Миража. Нечего и говорить, каким путем пошли ханабадцы. Пошли вовсе не по злому умыслу, а в силу исторической закономерности, входящей составной частью в ту самую великую идею, которая, будучи применена не к месту и не ко времени, воззвала к жизни всеобщее ликующее ханабадство…

А теперь отбросим на какое-то время законы жанра и, перестроившись, заговорим естественным голосом, без всяких там экивоков и околичностей. Скажем прямо, по-партийному, что и кого имели в виду… Господи, опять затесалось нечто ханабадское. Вроде бы все правильно, а почему-то слегка тошнит…

А что если попросту соберемся со здравым смыслом и объясним свою задачу и метод. Повторим на всякий случай, что под ханабадством разумеем не какой-то определенный историко-географический, а тем более культурный и этнический элемент. Имеется в виду всеобщее состояние духа, приведшее к моральному, политическому и экономическому оцепенению вполне цивилизованное и единое в своей историко-социальной сущности общество. Все общество, вне зависимости от того, «старший брат» или «младший», или государственная Золушка. Все мы сделались ханабадцами, без всякого исключения. Страдающие и торжествующие (некая разница тут, как мы понимаем, все же есть), но все равно ханабадцы. А то, что какая-то этническая и языковая общность дала название столь непрезентабельному явлению, то это всегда происходило в истории на всех параллелях и меридианах. Откройте умные словари: все языки восходят к праязыку, и миф об Адаме и Еве не столь уж и миф. В большинстве языков и наречий мира «адам» и означает человек. Такие понятия, как «испанские сапоги», «русский кнут» или «турецкий кол» отнюдь не признаки местной культуры, а имеют, так сказать, отвлеченное, общечеловеческое звучание. Принадлежность здесь свидетельствует лишь об определенной государственной моде в ту или иную героическую эпоху. То же и с ханабадством.

А в реальности описанный регион избран автором лишь потому, что связан с самыми живыми и непосредственными его воспоминаниями. Однако его не покидала уверенность, что каждое описываемое здесь явление, каждый прорисованный образ, каждое событие так или иначе напомнит читателю аналог из любого другого региона нашего единого, монолитного и сплоченного, как никогда… Ну вот, опять!

Итак, все, по-видимому, ясно. Автору много лет пришлось работать собственным корреспондентом разных газет по республикам Средней Азии и Казахстану. Причем именно в переломные и наиболее интересные для любознательного человека годы конца культа личности и начала предшествующей застою оттепели. Собственно таковому непредвзятому мыслителю и отдается на суд эта книга. Но что же такое на самом деле представляет из себя этот…регион?

Здесь автор перейдет к чувствам. Слишком много соли он тут съел, чтобы судить высокомерно и лениво с позиции Ивана не помнящего всечеловеческого родства и даже происхождения собственного имени. Одна за другой в его памяти вспыхивают картины, сопоставляемые с тем нашим общим путем который называется историей.

Средних мужских лет туркмен-текинец прилаживает на верблюда поклажу, чтобы идти верст за четыреста в пустыню. Там колодец и колхозные отары — древнее, вот уже тысячу, даже две или три тысячи лет постоянное кочевье его рода. Эта долгая двухнедельная дорога через сыпучие, меняющиеся всякий раз от постоянного жгучего ветра-гармсиля барханы величиной в десятиэтажный дом, где нет воды, и красноватые каракумские волки пьют вместо нее овечью кровь. Еще и сегодня как великий нравственный подвиг справедливо представляют переход через эту пустыню хорошо подготовленных и экипированных спортсменов. А здесь постоянно, обыденно живут люди, не ведая о своем подвиге, и именно в этих песках считающие себя счастливыми.

Я второй час уже сижу и смотрю, завороженный этой самой простой и умной, как мир, работой: укладкой поклажи на верблюда. А туркмен не спешит, он долго и расчетливо приторочивает неперетирающейся шерстяной веревкой два бочонка с водой на обе стороны верблюжьего горба. И бочонки особенной формы: плоские и продолговатые, из легких, прочнее железа тутовых досок. Размеренные, предельно точные движения рук человека, и ничего лишнего, как и в природе вокруг. Я все смотрю, и приходит понимание гениальности происходящей на моих глазах работы. Если хоть одно движение человека будет неверным и какой-то узел ослабнет во время сорвавшегося с дальних гор бешеного и ослепляющего ветра-афганца, то человек погибнет, и погибнут с ним будущие поколения. И я понимаю, что наблюдаю самое сокровенное, определяющее — то, что выражается емким и бесконечно многозначным словом культура.

Да, именно в этом подлинная, не поражающая взор и слух, но тем не менее истинная культура. Она основание всему остальному. Это потом уже могут быть построены пирамиды или собор святого Петра, или написан «Фауст», расщеплен атом и так далее. Все это уже производное, а основа — вот эти правильно уложенные на верблюда бочонки с водой. Впрочем, как и миллионы других действий разных обликом и обычаями людей на этом и на всех других континентах. Лучше всего эту мысль выразил, может быть, самый великий поэт нашего столетия, вдруг написавший непритязательный прозаический рассказ о печниках. Да, да, о самых обыкновенных людях, ставивших печи в бывшей Смоленской губернии…

Что же, в Каракумах, которые с легкой руки автора стали повсеместно, к месту и не к месту именоваться «Черными Песками», нет пирамид, и парфянская Венера, как явление вторичное, уступает в грации Венере Медицейской. Но не великая ли и вполне современная наука генетика уже две с половиной тысячи лет назад позволила этому народу вывести воистину сказочную породу лошадей? Это про него миф о кентаврах. И не замирают ли люди в глубоком философском раздумье перед таинственным орнаментом и красками древних ковров, что под разными именами и во все времена были известны в мире. Так что культура — понятие исторически обусловленное, и вряд ли высота и комфортность жилища или стремительный рост техники могут служить шкалой при ее измерении. Мы в этом уже веке узнали людей, ездивших в лимузинах и говоривших правильные речи, но в абсолютном показателе этой шкалы — нравственности стоящих на уровне собакоголовых обезьян.