Вместе с тем, крепостническая Россия, независимо от своих империалистических устремлений, направила в свои вплотную примыкающие к ней колонии (это тоже немаловажный фактор) десятки и сотни тысяч только что формально переставших быть крепостными солдат и переселенцев. Эти не пели горделивых гимнов и нанимались в батраки к беднейшим дехканам. Вместе работали, ели вместе, учили обоюдно язык. Свой своя познаша. И когда такой российский человек (а это был русский, украинец, белорус, мордвин, татарин и любой другой) начинал рядом сеять хлеб и строить собственный дом, это было в древнем порядке вещей. Исправник тоже не ведал разницы между двумя соседями, и «своему» даже чаще доставалось по зубам. Вот почему в гражданскую войну в Средней Азии не происходило глубинного разделения по национальному признаку. С той и другой стороны были «мусульманские» воинские части, но почти никогда не страдало русское население. Точнее, страдало, как и во всякую гражданскую войну, но больше от «своих», разделившихся на лагери сородичей. Следует прямо сказать, что «национализм» как явление, с которым столкнулось общество в сороковые — восьмидесятые годы — производное все того же ханабадства. К этому мы еще вернемся.

Не только сугубо российская, но и другие этнические волны приливали сюда. Вслед за русскими войсками, высадившимися на Кизыл-су, с другого берега Каспия двигались кавказские переселенцы, в первую очередь армянские каменщики из перенаселенного Карабаха, которые вместе с русскими солдатами строили станции, пакгаузы, вокзалы, Красноводский порт, Ашхабад, Новый Мере, Чарджуй, составив значительную часть новогородского населения. Нет, не одни «господа ташкентцы» устремлялись в этот древний край, но и люди современно мыслящие, инициативные, не могущие в родных местах найти применения своим способностям. Неспокойные люди, на которых и зиждется прогресс. Не говоря уж о молодом российском предпринимательском капитализме и купечестве, пролагавшим пути к Китаю и Индии. Именно сюда они направили своих наиболее способных представителей. И еще энтузиасты — земские врачи, учителя, агрономы, геологи, топографы, шахтные маркшейдеры, художники, литераторы — все те, для которых дешевая баранина лишь счастливо сопутствовала их деятельности. Такова была общая политическая, этническая и культурная картина молодого и одновременно древнего края в преддверии революции.

Мировая война и революция внесли в нее свои естественные изменения, краски и оттенки. Сюда откатились и задержались здесь остатки белых и других движений, причем именно та их часть, которая не пожелала и при поражении расставаться с родиной. Границы тут долгое время оставались открытыми, что накладывало определенный отпечаток на местную жизнь. Как бы продолжив традицию и взяв за основу позиции русского востоковедения, революция первые годы не применяла жестокого, административного насилия по отношению к местным особенностям, давая место и время эволюции. Ленинский завет оставался в силе, несмотря на издержки военного коммунизма. Но уже крутился, стремительно набирая силу, зловещий тайфун ханабадства. На бескрайней центральноазиатской равнине на десятки и сотни километров огораживались «зоны», воздвигались вышки с прожекторами и пулеметами, натаскивались на людей собаки. Люди друг на друга к тому времени уже достаточно были натасканы. В каждом народе, наряду с Мамлякат и Джамбулами, искали собственных Павликов Морозовых. И народов в крае прибавилось: ссыльных москвичей, ленинградцев, тверских и смоленских «кулаков», казанских «подкулачников», жен и детей «врагов народа», чечен, ингушей, калмыков, балкарцев, карачаевцев, немцев, причерноморских греков, турков, курдов, ираноазербайджанцев, поляков, караимов, крымских татар, не допущенных к реэвакуации в прежние места обитания евреев и многих-многих еще, внесших свой элемент в общую панораму. Именно тут проектировалась самая великая стройка коммунизма, которую должно было видеть с Марса.

Вот с этого, примерно, времени и начинается наш дестан.

Но вернемся в Ханабад, сказочный и одновременно реальный до боли зубовной. Туда, где миражи настолько проникли в жизнь, что трудно уже разобраться в началах сущего. Что было раньше: мираж или сама жизнь? Что по чему должно строиться: жизнь по планируемым миражам, или мираж все же есть мираж? Так сказать, зыбкое недействительное повторение реального мира. «Обманчивый призрак; нечто, созданное воображением, кажущееся». Так сказано о миражах в самых последних словарях…

Победный дебют сразу приобщил меня к практическому ханабадству. Я ездил в разные концы великой пустыни, составляющей девять десятых территории исконного Ханабада. На крайнем ее Западе обмелевшее, по невыясненным обстоятельствам, море превратило остров величиной с небольшое европейское государство в полуостров. Туда уже тридцать лет ездили посуху, но в секретариате «Ханабадской правды» мой репортаж оттуда упорно переделывали на «Остров четырех богатств». Там добывали нефть, озокерит, йод и бром.

— Постановления не было о полуострове, — объяснял мне секретарь редакции.

Побывал я и на колодцах крайнего Юга, где молчаливые люди неподвижно сидели на вершинах барханов и смотрели в белое от зноя небо. Вокруг, в низинах между барханами паслись овцы. Две громадные, с пудовыми челюстями собаки лениво поглядывали по сторонам: не появятся ли жилистые каракумские волки, одинокий барс или гепард. А еще плыл я по буйной, сумасшедшей реке, которая так и называлась в древности «Безумная» В просторечии ее звали грубым словом от присевшей на песок женщины, поскольку она разливалась беспорядочно по пустыне, смывая и унося с собой все попадавшееся на пути. Рванувшись на тридцать километров в сторону, она смыла как-то столицу целой автономной республики. Посередине пустыни купался я в озерах, из которых пили воду гоплиты Александра Македонского, а вокруг синели черепки еще не известных науке цивилизаций.

Но светлой мечтой был Канал, куда я стремился с самого начала. Казалось, там я постигну тайну происходящего со мной, с окружающими меня людьми, с самой природой вещей. Нечто мистическое содержалось в прямых и решительных линиях на карте, которыми исправлялось несовершенство природы. Одна за другой появлялись они между Балтийским и Белым морем-, рядом с Москвой, между Волгой и Доном. В порыве чувств хотелось взять линейку, выравнивать реки и берега морей, убирать горные хребты, чтобы можно было уже без всяких препятствий шествовать величавой поступью к сияющим вершинам. Они теперь так и назывались, пунктирные линии на картах — «великие стройки Коммунизма». А делалось все до гениальности просто. Здесь тоже вначале было слово: «Сталин сказал — и расцветут Каракумы!»

Эта стройка была самая великая. Бешеная, с желтыми водоворотами, масса воды беспрепятственно мчалась к тогда еще существующему морю посредине великой Центральноазиатской равнины. Трехпудовых сомов, усачей, метровых сазанов разделывали в рыбожарках по берегам древних каналов степенные, с большими черными усами чайханщики. Стада джейранов чутко вслушивались в тишину вечных песков. И вдруг схватывались с места, вспугнутые чудовищным, рукотворным громом, и мчались куда-то в солнечный зенит, не выбирая дороги. Будто выползшие из древних пещер приземистые машины раздвигали устоявшиеся барханы до самого основания, и поспешно разбегались, уползали из нор и ходов рыжие и песчаные лисы, змеи, ящеры-земземы. Взмахивали ковшами на железных шеях экскаваторы, за ними, уравнивая все живое и мертвое, ползли скреперы. Люди рыли канал, добивались многократного перевыполнения плана, хоть проектировщики еще не установили, где его рыть. Работали здесь пионеры стройки: сотни полторы матерых белозубых ребят с наколками на плечах и разбитных девушек с широкими спинами и непонятной жизнью в прошлом. Из них для нас выбрали двух-трех с более или менее ясной биографией. Изо дня в день мы давали их крупные планы в центральную прессу. Они смотрелись то в кабине бульдозера, то рядом со скрепером или на фоне плавучего землесоса. На блузках у них были прикреплены розданные фотокорреспондентом комсомольские значки, и они снисходительно улыбались в ответ на наши вопросы.