Опять-таки по закону равновесия, к «господам ташкентцам» российским живо потянулись местные «ташкентцы», столь же быстро и естественно образовав с ними единую нравственную среду. Это те самые, что пошли в исправники и урядники, сделались волостными, охранниками на тюремных вышках, а то и генералами личной охраны императора всея Руси. И это было тем более знакомо, поскольку многотысячелетний опыт был за спиной. Деспотии привлекают для собственной охраны иноязычных рабов или наемников. Так было с потомками Чингисхана в Ханбалыке и с персидскими шахами-кад-жарами. Первых охраняли русские копьеносцы, а вторых — гуламы-самсоновцы.
Забегая вперед, уточним, что в последующей революции, а также ее издержках, обе нравственных группы — интеллигенция и «господа ташкентцы» — принимали соответствующее своему историческому предназначению участие. Великий русский писатель предупреждал, обращаясь к правительству и революционерам, что всякое насилие неминуемо привлекает к себе морально неполноценных. Но правительство составляли те же «господа ташкентцы», которые по природе своей не способны утвердить себя в человечестве без насилия. Именно бездумное и длительное насилие привело страну к войне, Распутину и общему взрыву. Однако «господа ташкентцы» в результате не исчезли с лица земли, они лишь видоизменились. Все усилия интеллигенции в революции не дать сделаться вооруженному насилию постоянным фактором жизни успеха не принесли. «Господа ташкентцы» кричали революционные лозунги, но в мыслях и сердце у них было одно: «Бар-ранина!» Интеллигенция, а следовательно, сама революция, издыхала на лесоповале, корчилась в крови на полу в Лефортове и на Лубянке, а уже тысячи, миллионы Распутиных отделывали дубом свои кабинеты, соревновались в цвете персональных машин и ширине бедер своих «секретуток», скупали на валюту бельгийские ружья для персональной охоты в огороженных заповедных лесах, а некоторые уже открывали валютные счета в Швейцарии на себя и своих детей. Они теперь не писали в суд полуграмотные записки, как делал это пьяный сибирский конокрад, а лишь снимали телефонную трубку — и Фемида с выколотыми глазами послушно прижимала рукой чашку с чугунной гирей. Неслыханный до тех пор пароксизм истории: они, «господа ташкентцы», объявили себя интеллигенцией и революцией. Впрочем, также наукой, литературой и нравственностью. «Ум, честь и совесть нашей эпохи» — это они тоже приписали себе. Да мало ли что они приписывают: от поголовья овец до народного счастья. Наступила эра всеобщего ханабадства…
Здесь прямо следует сказать о том, что же позволило этим в общем-то бесталанным людям так ужасающе развернуться, сделаться «солью земли», «господа ташкентцы» обычно не блистают ни в науках, ни в литературе, ни в строительстве дорог. Зато в области управления — ого-го! Кто еще может перегородить Волгу, повернуть в сторону реки всего континента, переселить пять, а понадобится им, так и пятнадцать народов с гор в тундру? Всё — они. На заре еще прошлого века разгадал другой великий русский писатель эту угрозу Отечеству. Помните у Пушкина: Дубровский посылает кузнеца Архипа проверить, не заперта ли дверь в горящем доме, где пируют тогдашние «ташкентцы», учинившие очередное «мероприятие». «Как не так, отопри!» — сказал кузнец и наглухо запер дверь…
Но откуда вдруг в нашем веке произошла их чудовищная сила, подобная гуннскому нашествию? Не сама она явилась. Вернемся в ту же Закаспийскую область начала века, которая состояла в границах, примерно, нынешней Туркмении. Войск там стояло вовсе немного, меньше нынешней полнокомплектной дивизии. Еще меньше было пограничной охраны, поскольку граница была открыта, и курды из Персии перегоняли всякий год в Каракумы на сезонные пастбища стотысячные стада. В свою очередь, туркмены-сарыки перегоняли своих овец на афганскую сторону, к Гиндукушу, и обратно. Границу, по существу, сторожили редкие казачьи разъезды, а три или четыре таможни обслуживались каждая пятью-шестью чиновниками. В остальном аппарат управления состоял из канцелярии при начальнике области и шести приставов на местах со штатом из одного-двух писарей и трех-четырех стражников. Все вместе это составило бы в пересчете на нынешнее штатное расписание едва ли треть руководящего аппарата самого маленького из сорока районов республики. А ведь есть еще областное и республиканское руководство. Руководство по всем линиям: от Союза композиторов до банно-прачечного треста. Невозможно подсчитать, но думаю, что этот «аппарат» по сравнению с тем, дореволюционным, вырос не менее, чем в тысячу раз. А может быть, в десять тысяч раз. Чудовищный количественный рост породил качество в виде неслыханного в человеческой природе мутанта. Кое-как контролируемое и сдерживаемое «ташкентство» переросло в бесконтрольное «ханабадство».
Вот каково воспользовались революцией «господа ташкентцы», сделавшись вдруг главной и единственной политически активной силой страны. И опять-таки Ленин с величайшей государственной тревогой предупреждал об этой возможности. Я не хочу бросать тень на всех больших и малых администраторов края как в дореволюционное, так и наше время. Тогда был генерал Кауфман — тот самый, который требовал от своих чиновников обязательного уважения к нравам и обычаям народов края, вступивших в исторический контакт с широким и многообразным российским этносом. В этом смысле о нем оставалась добрая память, и даже Салтыков-Щедрин, мало кого даривший благоположением, нашел для него уважительные слова. Или генерал Колпаковский, засадивший лесами алатауские предгорья и крепко державший в узде великодержавную «ташкентскую» вольницу, нахлынувшую за добычей в Талас, Пишпек и форпост Верный. Немало было других, в том числе рядовых администраторов, сажавших леса, рывших колодцы, бесстрашно работавших в чуму. О них много лет спустя с уважением отзывались местные аксакалы, и имена их кое-где сохранились на карте края. Также и в «ханабадский» период оставались еще какое-то время люди пламенных революционных лет, пока не пришло время сплошного, оголтелого «ханабадства», когда малейшая человечность и хотя бы понимание национального разнообразия человеческой природы объявлялись святотатством и заканчивались — за экономией дров для миллионов костров. вечной мерзлотой Котыми.
Третья, так сказать, страдательная сторона, к которой, помимо правительства и революционеров, обращался великий русский мыслитель, предупреждая о тщете пути к человеческому счастью способом постоянного вооруженного насилия, был НАРОД.
«Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Эти слова британского национального гимна, подкрепленные семью веками с момента провозглашения «Великой хартии вольностей», сыграли вдруг недобрую роль. Ливерпульский матрос или лондонский извозчик в колониях никак не желал держать себя на равных хоть бы и с индийским раджой. А это чутко воспринимается народами на любой стадии развития, тем более насчитывающими многие тысячелетия высочайшей культуры. Контакта глубинного, нравственного тогда не получалось. Как и всякое естественное историческое действие, («ханабадские» мутации — ненормальное течение истории, подобное перерождению клеток в организме) колониальные завоевания, наряду с очевидной негативной стороной явления, имеют и свои положительные моменты. Не станем здесь приводить классические примеры, хотя бы древнегреческие колонии в Причерноморье. Но и грубый колониальный захват периода расцвета капитализма, а вместе — расцвета науки, техники, культуры, социальных учений, независимо от собственных хищнических целей, приносит все это и в колонии. Прямолинейная ханабадская философия старательно закрывает на это глаза, когда дело касается «их», и объявляет благостным светочем в ночи даже русский царизм с его крепостнической сущностью. В этом следует разобраться со всей внимательностью.
Дело в том, что история полна парадоксов, так или иначе ведущих человечество к единой цели. Колонии в большинстве случаев не отозвались на этнический призыв английского, французского, немецкого, голландского и т. д. передового по тому времени общества. Они переняли у него в процессе двух или трехвекового общения многие его институты, культурные и технические навыки, иногда даже религию и способ жизни, но нравственно, на уровне души, не сблизились. Результат в этом смысле был прямо противоположным.
