— Что же, настоящее рабство? — недоумевал я.
— Да, наследственный раб работает, соревнуется, а трудодни пишут владельцу.
Николай Николаевич виновато улыбался. Володя Свентицкий как ни в чем не бывало мял плохими подгнившими зубами селедочный хвост. Их сняли на одном заседании бюро: прежнего редактора газеты и Николая Николаевича. Володя на время укатил в соседнюю республику. Николая Николаевича, как проявившего уже свой писательский талант, определили на прокормление в ту же «Ханабадскую правду». И это был прямо-таки из ряда вон выходящий либерализм. На бюро требовали дать политическую оценку своему поведению. Покушение было совершено на самое святое: на миражи.
— И теперь тоже обращают в рабство? — спрашивал я, воспитанный на миражах.
— Рабство тут внутри, патриархальное. Раб вроде принадлежности семьи, ее неравноправного члена. Дадут скот или деньги на калым, вот ты и раб до конца своих дней. Или из тюрьмы выкупят. Это в отличие от тех прежних рабов-кулов, захваченных в набегах…
Володя Свентицкий, с детства знающий все ханабадские диалекты, говорил об этом, как о чем-то повседневном, вроде очереди в гастрономе. Николай Николаевич, бывший партийный работник, все улыбался…
Четвертая глава
Итак, если вспомнить первые мои материалы по досрочному завершению сева в Ханабаде, начало было легким и даже радостным от сознания этой легкости, с какой приобщался я к ханабадскому трибунному слову. Газета, как я уже писал, называлась «Ханабадская правда», и все во мне с младых ногтей было подготовлено к утверждению этой правды в умах и сердцах. Или, как писал в таких случаях великий сатирик, я готов был «уловлять вселенную».
Что же вдруг помешало мне на этом благородном пути? Не враг же я самому себе. И что бы там ни говорили всякие не помнящие родства, народная мудрость гласит, что «рыба ищет где глубже, а человек — где лучше». Та самая ханабадская мудрость, которую истинные патриоты числят высшим выражением народного духа. Сюда же относится известное всему миру ханабадское терпение, являющее собой особую гордость патриотов. Разве не в его честь провозгласил многозначительный тост величайший ханабадец всех времен и народов. И вот же любят его истинные патриоты, забыть не могут. При их профессии — любить народ — как раз терпение этого народа к очень большой их пользе. А коль объект любви вдруг проявит строптивость или, того хуже, захочет подать на развод, то есть прямой ханабадский путь к восстановлению чувств. Заявление в парторганизацию — не любит, мол, пора ликвидировать как класс.
Но это к слову. Почему же я сбился с прямого пути, стал копаться в грязном белье, выискивать отдельные недостатки в счастливом и радостном, можно сказать, праздничном ханабадском жизнепрепровождении. Театр ведь всегда праздник. Наверно, есть в каждом человеке червоточинка, подталкивающая его к клевете, очернительству, от которых недалеко и до прямой измены великим принципам всеобщего ханабадства. Пусть же для тех, кто не может поступиться этими принципами, мой пример послужит доказательством их святой правоты…
Между тем, окружающая среда (как видите, я пользуюсь строго ханабадской терминологией) способствовала выполнению предназначенной мне задачи, а именно «уловлению вселенной». Некоторые штрихи в образе и поведении моих товарищей и учителей — Михаила Семеновича Бубнового, Женьки Каримова или Гулама Мурлоева, именуемого в колхозах «Гель-гель!» — уже знакомы читателю. Следует лишь расширить это знакомство, чтобы в полном объеме представить ханабадскую прессу тех поистине не забвенных исторических лет.
Вспоминается длинный коридор редакции с камышитовыми стенами и картонными дверями. Знаменитое ханабадское землетрясение буквально стерло с лица земли столицу республики, и рядом только строится небольшое каменное здание для республиканских газет. Как и все ханабадские учреждения, они теснятся во времянке, а в узеньких, перегороженных фанерой пеналах сидят впятером. Пожалуй, это было бы вовсе невозможное состояние — сидеть так, вплотную друг к другу, в ханабадскую жару, когда человек себя чувствует как бы обложенным сухой и горячей ватой. Стоят здесь столы и стулья, а люди ходят из комнаты в комнату или на угол к Варжапету пить пиво. Впрочем, не одно пиво, скажем прямо. И вряд ли этично сегодня, с высоты нашего понимания жизни, их за это осуждать. Невыносимо нормальному человеку жить в системе миражей и не принимать снотворного. Возникает естественная необходимость отравить каким-то грубым предметом сам организм. Каково же тому, кто не только живет, но активно участвует в создании этих миражей. Уже позже об этом состоянии было с особой точностью написано:
Пшеница мелется, скот размножается,
И все это на правильном таком пути:
Ах, замети меня, метель-красавица,
Ах, замети меня! Ах, замети!..
Здесь следует сказать, что начальство понимало это и, будучи непреклонным в прочих проявлениях свободолюбия, относилось снисходительно к такой, можно сказать, профессиональной слабости. Ведь и на фронте выдавались «наркомовские» сто граммов…
Если в отделах редакции пусто, то в секретариате не протиснуться среди курящих, спорящих, машущих руками, или просто отдыхающих от дежурства сотрудников. Тут уже находится знакомый нам Михаил Семенович Бубновый с черной как смоль шевелюрой, из которой вьется постоянный дымок. Он не выпускает дешевой папиросы «гвоздика» изо рта, и дым почему-то, прежде чем развеяться под потолком, собирается весь без остатка в его жестких, как проволока, курчавых волосах. От этого они всегда ядовито блестят, будто смазанные ипритом.
Боюсь, что от предыдущего знакомства останется не совсем лестное представление об этом заслуженном ханабадском журналисте. Он очень добрый и достойный, по-своему, человек, немало испытавший за свою бурную жизнь. Был беспризорником, махновцем, политбойцом в Первой Конной армии, газетчиком, кинодраматургом немого кино, заключенным, снова газетчиком на фронте и теперь вот здесь, в «Ханабадской правде», специальным корреспондентом. Его уважают редактор и товарищи за профессиональную честность, ясность чувств и верность газетному долгу. Он, так сказать, представляет из себя эталон ханабадского газетчика.
Да и другие, мои товарищи вовсе не прирожденные мерзавцы, а самые обыкновенные люди. Вот ответственный секретарь, мой близкий друг. У него тоже валит дым из нечесаной каштановой шевелюры, но только приятный, душистый, от недавно вошедших в обиход сигарет «Золотое руно». Еще до войны юнкором выступал он в «Пионерской правде» с корреспонденциями о жизни пионерского отряда, в войну служил в дивизионке, затем работал в разных печатных «органах», областных и республиканских. Было дело, написал повесть, напечатал в местном журнале, но как человек честный и практичный, понял, что писателя из него не получится. После чего со всей страстью души продолжает нести неотвратимый крест. Другой жизни для себя он не представляет, со всей серьезностью относясь к организации материала, откликам трудящихся и информации о подвигах ханабадцев в социалистическом соревновании. Иногда пишет фельетоны по поводу отдельных недостатков. А потом мы сидим у него дома на веранде и всю душную, с расплывающимися звездами ханабадскую ночь сражаемся в преферанс с соответствующим сопровождением, бессознательно стараясь вытравить из себя дневные миражи.
У окна стоит, изящно откинув тонкую аристократическую руку, Володя Свентицкий. Лицо у него как бы изжевано больше обычного, и умными человеческими глазами он напоминает сатира со старых гобеленов. Если можно так выразиться, он художественно уродлив. Отец его — известный русский военный хирург-генерал, оставивший след в мировой медицинской науке, мать — красавица, прима-балерина императорских театров. Волею гражданской войны они оказались в Ташкенте, где и родился будущий ас ханабадской журналистики. По семейному преданию, мать через три дня после рождения сына повесилась. Мы — бесцеремонные люди и прямо говорим Володе, чтобы посмотрел на себя в зеркало. Могла ли не повеситься уважающая себя женщина, увидев, кого она родила.
