А рядом по каменной, с трещинами, ровности пересохшего такыра до самого горизонта разматывалась новенькая, с синевой, колючая проволока, вбивались загнутые в одну сторону металлические колья, устанавливались прожекторы на вышках. Ждали прибытия барж с подлинными строителями. Сколько их должно было тут быть? В штабе стройки услышал я эту государственно значимую цифру миллион…
А первые уже явились из некоего небытия. Люди-тени беззвучно собирались в единый прямоугольник. Сидя на корточках, при ослепительном свете прожекторов, они что-то ели из железных мисок. Свет падал с четырех сторон и движения их казались многорукими. По краям стояли люди с собаками. Потом тут же на песке тени укладывались спать. Люди и собаки равнодушно смотрели на размазанный теперь по земле прямоугольник, переминались с ноги на ногу, зевали. Из поселка доносились частушки хора Пятницкого. Миражи и реальность сливались воедино. Любопытно, что тени на такыре так и воспринимались нами, как нечто потустороннее; не имеющее отношения к жизни. Мог ли я знать, что в этом прямоугольнике находится некий казахский писатель, романы которого я буду переводить через много-много лет, где-то в другую эпоху…
С известным всему миру кинооператором я проехал всю тысячестокилометровую трассу грядущего канала, летал на личном самолете начальника строительства и продолжал писать о гордых, полных джеклондовской широты и достоинства строителях канала. Я организовывал их выступления с искренней и одновременно лукавой верой в общественную необходимость таковой работы. Закон миража миллионократно усиливается в собранной воедино человеческой массе. Это чувство растет в геометрической прогрессии, и при умелом пользовании данным обстоятельством можно строить мировые катаклизмы самого чудовищного содержания. Что и выявил «век-волкодав». Впрочем, сравнение не точно. Собака, даже способная удушить волка, обыкновенный зверь, родившийся от другой собаки. Отнюдь не миражное чудовище, выведенное путем сознательного нарушения природного генетического кода…
В кабинете-вагончике начальник строительства — ученик великого Девиса, проработавший три года в Америке и, соответственно, генерал-майор государственной безопасности, сказал вдруг нам со спецкором «Правды», что канал здесь строить нельзя. Это вызвало в нас взрыв патриотического негодования. Клиническая картина такого припадка следующая: мыслительный процесс полностью прекращается, что-то горячее бросается в голову, начинают чесаться руки, ноги, все тело. И хочется сокрушать врага…
Пожилой человек в мятом кителе без погон подвел нас к карте и коротко сказал: «Видите, река текла к другому морю. Потом случилось поднятие суши, и она потекла сюда, в это море. Поднятие тектоническое всей платформы, по всему горизонту. Понимаете? Не будет вода течь вверх, закона такого нет в природе!» Потом подумал и как-то искоса посмотрел на нас: «Разве что вынесут соответствующее постановление…»
В другом устланном ковром вагончике подтянутый и с парадными погонами полковник, начальник политотдела великой стройки, процедил: «Ну, видели настроения!» И мы целой бригадой засели в темную каракумскую ночь разоблачать пораженческие мысли «некоторых руководителей стройки». Среди нас не было гидростроителей и даже водопроводчиков, что только облегчало задачу. К утру материал был готов и улетел первым служебным авиарейсом…
Таким образом словно губка, опущенная в благоухающую ванну, я набирался опыта. Однако истинное ханабадство в том и состоит, что его никак не ограничишь исключительно сферой служебных отношений. Оно заполняет человека целиком, заволакивая мозг, проникая в сердце, печень и дальше в какие-то неведомые глубины естества, где скрыта тайна совершенства. То, что любой ханабадец на две головы выше какого-нибудь зарубежного чинуши, миру давно известно. Но вот как преломляется этот удивительный рукотворный симбиоз реальности и миражей в области природных человеческих чувств? Они-то не могут до такой степени подчиняться даже самым хорошим решениям.
К чести начальства, следует сказать, что оно понимало это. Хоть пункт о морально-бытовом разложении никогда не терял своей значимости, Закон Миража действовал и здесь. Требовалась лишь некоторая аккуратность в действиях, что касалось действительности. Но не дай бог проявиться чему-то такому в самом мираже. Что же, это было логично. Именно мираж, в отличие от действительности, наблюдает сразу множество людей.
Нечего и говорить, что я в своих странствиях познакомился с Элеонорой Васильевной и «Сучий двор» сделался объектом нашего дальнейшего повествования. Требуется объяснить, что это такое. Ничего тут нет недоброго и тем более постыдного. Помните великолепные верещагинские полотна, где краски как бы выгорели от чудовищного ханабадского солнца. На долгом пути через степи и пустыни солдаты строили для себя форпосты — замкнутые с четырех сторон, наподобие римских лагерей, строения с огромным двором-плацем посередине. Строились они обычно рядом со старым ханабадским селением, знаменуя собой начало Новому городу Когда солдаты уходили дальше, в громадных казарменных помещениях оставались жить их жены и вдовы. Они рождали новые поколения, которые чем-то неизъяснимым уже отличались от тех, кто остался в неблизкой родной стороне. Помните, то же самое происходило когда-то и с солдатами Александра Македонского. Ну, а название двору осталось от тех первых, солдатских времен, с учетом соблюдения некоторых традиций. Элеонора Васильевна была здесь местной львицей, и поскольку ведала финансами в местной «Ханабадской правде», то знала и делила с нами все наши беды и радости. Командировочный — собственный или специальный корреспондент — находил тут улыбку и не притязательную щедрость души.
Собственно говоря, Элеонора Васильевна присутствовала в каждом пункте необъятного пространства, менялись лишь внешние приметы. Случалось, она была замужем, но это не имело определяющего значения. Чаще всего просматривался некий местный покровитель из ханабадского руководства. Элеонора Васильевна отзывалась о нем со всей серьезностью, как о своем друге, и не любила распространяться на эту тему. Да и сама она обычно занимала вполне достойный пост: инспектора горОНО, профсоюзного работника, заведующего отделом культуры Впрочем, она всегда была очень мила и умела себя дер жать. При этом лишь требовалось звать ее по имени-от честву. С нашей стороны, несмотря на некоторую очевидную двусмысленность ее положения, проявлялось к ней истинно ханабадское благородство.
Будь сейчас время застоя, можно было бы рассказать на эту тему десятки интереснейших сюжетов. Чем и занимаются некоторые смелые романисты, выдавая таковые сюжеты за жгучую правду. Что стоило хотя бы поведать о милых символах, так или иначе связанных с Элеонорой Васильевной. В некий период истории среди асов ханабадской прессы присутствовала мода на скромные знаки внимания в виде недорогих фаянсовых чашек определенного цвета. Их дарили на память Элеоноре Васильевне в подтверждение очевидной сердечной победы. У некоторых был целый набор таких «именных» чашек. С сервизами в то время было несвободно. Увидев такую чашку, выставленную на буфет ничего не подозревающей хозяйкой, посвященный улыбался, мысленно приветствуя своего предшественника. А добившись сам безусловного внимания со стороны Элеоноры Васильевны, дарил свою чашку: синюю, красную или розовую с цветочками. Это был как бы тайный орден, объединенный именем прекрасной Дамы. Ну что бы стоило написать авантюрный роман о периоде застоя и назвать его «Двенадцать чашек»!
Ах, ханабадская газетная молодость, много есть чего такого о тебе рассказать. Так и хочется декламировать что-нибудь эпическое: «Богатыри, не вы!» Слезы невольно навертываются на глаза, и снова видятся миражи, миражи, миражи, слышатся уверенные голоса, выкрики, вопли, ласковый шепот, лай собак. Но нет, были, были светлые минуты! Святые, чистые воспоминания! Где вы теперь, Элеонора Васильевна, как у вас с перестройкой?..