— Как это можно потерять партийный билет? — товарищ Атабаев говорил чуть в нос, но с чувством искреннего непонимания. — Настоящий коммунист должен носить свой партийный билет здесь, возле сердца!
— Так. Но товарищ секретарь и его коллеги уже слышали мое разъяснение. Партийный билет был запрятан мною при аресте политической полицией за год до войны. Это произошло в Варшаве. А что случилось с Варшавой, товарищ секретарь, наверно, знает!..
Бывший польский коммунист с недоумением на лице осмотрел всех членов бюро, снова обратился взглядом к первому секретарю. Тот смотрел не мигая и как будто не слышал его.
— Партийный билет! Нет ничего выше и дороже для человека. Как это можно куда-то его запрятывать?
— Товарищ секретарь знает, очевидно, условия подпольной работы… — начал Коржак.
— Что-о?!
Товарищ Атабаев как-то неестественно выпрямился над столом, открыв рот в беззвучном крике. Руки его дрожали. Второй секретарь обкома товарищ Епифанов задвигался, крякнул, тяжело посмотрел на адвоката:
— Есть предложение утвердить решение горкома об исключении… За неправильное хранение партийного билета! — сказал он четко, с расстановкой.
Члены бюро молчаливо одобрили это решение. Я встретился глазами с Шамухамедом, и мы поняли друг друга. Потом я посмотрел на Шаганэ. Она сидела в стороне от стола бюро, у противоположной стены, и держала в руках папку с документами. На меня она совсем не смотрела, будто меня здесь и не было. И опять удивился я происшедшей в ней перемене. Все в ней увеличилось, словно налилось некой особенной вескостью: плечи, бюст, размах бедер. И посадка головы определилась раз и навсегда. Эта величественность, которая происходит от хорошего питания, отдаляла, делала ее чужой…
— Айрапетов!..
Вначале я не понял, о чем идет речь… «в бедняцкой семье…участвовал в организации социалистической торгов^, ли… обеспечение фронта сухофруктами… коллектив универмага систематически перевыполняет планы, налажена политико-воспитательная работа…»
Я вертел головой, тревожно вглядываясь в лица членов бюро. Они были непроницаемы, лишь зампредседателя облисполкома Костецкий улыбнулся мне заговорщически: мол, наше с тобой дело!.. Ага, вот и суть. «Контролирующими органами в универмаге вскрыты случаи пересортицы, обмана покупателей. Все это говорит о слабом контроле со стороны директора, партийной и профсоюзной организаций универмага за работой продавцов…»
— Думаю, достаточно, — товарищ Атабаев с некоторой брезгливостью повел рукой, останавливая докладчика.
— Члены бюро ознакомились со справкой по этому делу. Пусть сам Айрапетов теперь нам скажет!
Я смотрел, не веря собственным глазам. Неужели этот скромный, замученный работой человек с печальными глазами и хлюпающим носом тот самый Айрапетов, которого я встретил недавно на улице, идя с учителем Айрапетовым. На нем был много лет ношенный пиджак с мятыми бортами, вместо рубашки — выцветшая гимнастерка, галстук сдвинулся набок. Из-под темных, утерявших форму брюк выглядывали старые, армейского образца, ботинки. И зубы у него как будто были другие, не золотые. Он вдруг заплакал, зарыдал, растирая обеими руками слезы по небритому лицу… «Партия!.. До последней капли крови… Всю свою жизнь!»
Он долго еще кричал фальцетом, и все слушали, стараясь не встречаться глазами. У меня почему-то чесалась спина. Первый секретарь обкома вдруг резко положил руку на лежащее перед ним дело:
— Хватит… товарищ Айрапетов!
Наступила тишина.
— Представление тут устраивает, — ядовито заметил второй секретарь Епифанов. — Вместо того, чтобы честно, по-партийному…
— Обворовываете народ и государство! — товарищ Атабаев загремел, указывая пальцем на Айрапетова — Какие там отдельные недостатки, когда сплошное воровство. В один день сто тысяч украли. А теперь плачете. Раньше надо было думать!
Голос товарища Атабаева сотрясал зал, отдаваясь эхом в коридорах обкома, позванивали люстры под потолком., Я распрямился и, будто живительное лекарство, впитывал каждое слово. В душе у меня происходила буря. В одну минуту я все простил товарищу Атабаеву. Зачем же я воюю с ним, ведь это настоящий партийный руководитель. Ему тоже нелегко приходится. В чем-то, очевидно, я неправ. Главное, все теперь увидят, что партийная справедливость существует, и она превыше всего. Я с вызовом посмотрел на зампреда Костецкого: тот сидел с безмятежным видом и словно бы даже наслаждался гневной речью первого секретаря.
— Так вот, мы должны вынести такое решение, чтобы никому неповадно было, — товарищ Атабаев повернулся к докладчику. — Там в горкоме строгий выговор ему дали? Ну, это много поначалу… Есть мнение дать ему выговор. Идите, товарищ Айрапетов, работайте и помните…
— До последней капли крови… — заведующий универмагом выпрямился, опустил по швам руки. — Пусть партия только прикажет, на смерть пойду!
Второй секретарь обкома товарищ Епифанов добродушно махнул рукой:
— Ладно, иди. И смотри там, чтобы идейно-воспитательная работа у тебя была на высоте, — он нашел меня глазами. — Вот и корреспондент здесь. Так что будем с двух сторон смотреть за тобой!
Теперь все улыбались мне. А я чувствовал, что все у меня сделалось деревянное: руки, ноги, голова.
В перерыве Шамухамед тихо сказал мне:
— Это Аман-Батрак за него перед Атабаевым просил. Айрапетов двести тысяч за это дал…
Меня будто холодной водой окатило. Аман-Батрак, мой друг, про которого столько написано! И в «Огоньке» его фотография. Стоит в сапогах и в вельветовом костюме уже с двумя золотыми звездами на пиджаке. Хлопок с крупными белыми коробочками ему по грудь. Кто-то сказал, что Сталин самолично вырезал картинки из «Огонька» и обклеивал ими стены на своей даче…
В редакции со смехом рассказывают, как у Амана-Батрака полутора миллионов в колхозной кассе при ревизии не хватило. Его позвали в обком на бюро. «А если я сейчас пошлю домой сказать, чтобы положили их туда?» — спросил он у инструктора обкома. Еле отговорили его: мол, тогда хуже будет. Он и схлопотал тогда выговор…
Я не спал ночь в поезде, снова и снова вспоминая происходившее на бюро обкома. Полный чувств, не заходя в редакцию, явился я в ЦК. И товарищ Тарасенков опять принял меня.
Он всегда теперь радостно улыбался при виде меня. Я молча положил перед ним акты проверки айрапетовского универмага за несколько лет. Там было на миллион откровенного грабежа. Потом я ходил от окна к столу и все говорил. И тут опять опять увидел, что второй секретарь ЦК товарищ Тарасенков получает явное удовольствие от этой моей горячей речи. Нет, не в том смысле, что ему нравится ее содержание, а в другом. Он смеялся: искренне, от души, и казалось, вот-вот захлопает в ладони. Я умолк на полуслове.
— Вот что я тебе скажу. — Теперь он уже больше не смеялся, в глазах появились черные иголочки. — Бюро обкома партии вынесло решение?
— Вынесло! — сказал я.
Он отодвинул все привезенные мной документы, придвинулся ко мне своим большим телом:
— Что же, ты хочешь быть умнее партии?
Я молчал.
— Может быть, ты партии не веришь?
— Верю.
— И я верю. Вот и давай подумаем. Кто мы с тобой? Обычные люди. Партия, наверно, лучше нас разбирается в этом деле. Как ты полагаешь?
Он говорил мне уже это в прошлый раз, слово в слово. А теперь забыл.
— Вот видишь, — продолжал он. — А ты мне всякие бумаги суешь!
Он отодвинул от себя документы, не глядя. Я собрал их, положил назад в папку. А он уже снова улыбался:
— Я так и говорю всегда самому себе: «Партия лучше тебя все знает!» И вот, как видишь…
Он обвел рукой кабинет с лакированными панелями, лепным потолком с бронзовой люстрой, высокой двойной дверью.
У меня совсем не осталось в голове мыслей. Являлись какие-то обрывки, которые я никак не мог связать вместе. А он все говорил:
— Выискиваешь негативные факты. Так ведь недалеко знаешь куда скатиться. Кому это все на руку, не соображаешь?.. А перо у тебя красивое, четкое. Вот и написал бы что-нибудь хорошее, художественное, о рабочем классе. Кто создает все эти ценности вокруг? Он, его величество рабочий класс. Ты и создай образ. Я ведь-сам из рабочих, простым слесарем был. Этими вот руками… — он придвинул свои руки к самому моему лицу. — Вот и опиши, как эти руки мир преобразуют, счастье для человечества куют…
