Я видел их прямо перед собой, его большие, белые руки, с пухлыми подушечками ладоней. Он протягивал их мне с настойчивостью, сам любуясь ими. А через минуту уже говорил, забыв о только что сказанном:
— Думаешь, легко людями руководить. Я ведь как. С семнадцати лет — школу так и не закончил — запрягли в комсомол. Инструктором, после секретарем, партшкола, ну и пошел: то на Волге, то на Сахалине, то у химиков, то в Африке, и теперь вот здесь. Так и тяну всю жизнь. Ты бы описал. На ком это держится? Все мы. Сам видишь…
Он говорил еще долго, с доверием ко мне. И я слушал…
Какая-то необыкновенная усталость была во всем теле. Будто меня долго били. Я перешел улицу, зашел в сквер. Сидел на скамейке, опершись подбородком на папку с документами. Тугой шар с маклюры сорвался, ударился рядом, забрызгал меня горьким соком. Потом я выпил стакан вина в голубенькой будке при аллее парка и решил махнуть на все рукой. Ехать в редакцию не хотелось, и я опять пошел в ЦК. Но теперь уже в другое крыло, к Сашке Бараннику, который прежде работал у нас в Ханабаде. Да и прочие ребята были мне там знакомы, вместе доклады писали.
Среди моря времянок из фанеры после великого ханабадского землетрясения новое здание ЦК с усеянным окнами куполом высилось среди них как гигантский бетонный корабль среди плывущих по жизни щепок. Я шел бесконечным пустым коридором, и ковровая дорожка скрадывала шаги. За дверями с многочисленными фамилиями-табличками тоже было тихо. Кружилась голова. Начинало казаться, что жизнь остановилась, и никого больше не осталось на земле. Но вот я увидел табличку со знакомой фамилией и толкнул высокую глухую дверь.
Сашка сидел, уткнувшись в бумаги, заслоненный от двери лежащими перед ним на столе тяжелыми книгами. Там были «Краткая советская энциклопедия», «Вопросы ленинизма», что-то еще — красное и муаровое.
— Здорово! — сказал я, подойдя к столу.
— Фу ты… твою мать! — Сашка облегченно вздохнул, смел рукой сразу все книги. — А я думал, кто это там крадется?
— Что, проверяют? — спросил я.
— Да нет, может так кто-нибудь зайти.
Он снял трубку, принялся звонить:
— Тут наш приехал… Приходи!
Скоро в Сашкиной комнате собралось пять или шесть человек: почти все ханабадские — инструкторы, инспекторы, замзавсекторами. Спрашивали, как там в Ханабаде с севом, кого сняли и назначили. Когда заговорил я об Айрапетове, они переглянулись.
— Айрапетов — мужик серьезный! — сказал Сашка и почему-то потер рукав у своего костюма.
А потом началось то, что всегда происходит, когда пять-шесть человек собираются здесь вместе. Поначалу рассказывались анекдоты на аграрно-колхозную тему, вовсе безобидные: про хитроумного директора совхоза и про цыгана, которого судили за халатность — кобылу увел, жеребенка оставил. Но вот Федор Павлович, самый старший из всех, принял суровый вид. Мы все тоже посуровели, облизывая губы от предвкушения…
— Не знаю, куда Васькин смотрит! — говорит он озабоченно и даже чуть покачивает головой. И мы с укоризной качаем головами, поскольку Васькин — министр государственной безопасности республики.
— Еду, понимаете, вчера в автобусе, и вдруг слышу за спиной такую антисоветчину, что волосы дыбом!..
— А что? — спрашивает кто-то их нас.
— Анекдотец травит фрукт один. Мол, заспорили Сталин, Трумэн и Черчилль, у кого страна богаче…
Мы сдвигаем головы, глаза наши горят преступным любопытством:
— Ну!
— Будто Трумэн хвалится, что в год у них выпускают столько автомобилей, что вся Америка может сразу сесть и поехать. Черчилль говорит, что у них в один год производится такое количество тканей, которым можно одеть все человечество. А Сталин вынимает изо рта трубку и смеется: «У нас в один день столько воруют, что можно все ваши ткани и автомобили в одночасье купить, еще и останется. Так кто из нас богаче?»
Мы прыскаем в кулаки и тут же выпрямляемся, искоса поглядывая друг на друга. Громко возмущаемся, что не следят как следует и не пресекают подобные анекдоты.
— Хотел было на остановке придержать его, так он за угол и как сквозь землю! — заключает Федор Павлович.
— Это что, я и похлеще слышал! — вступает Нажметдинов, инструктор орготдела. — В поезде ехал, в командировку. Один там спрашивает: почему, мол, не выполняем сталинское решение Америку перегнать. Так сам товарищ Сталин будто бы сказал, что не надо. Догнать можно, а перегонять не следует.
— Почему? — спрашивает кто-то.
— Если перегнать, то сразу они голую задницу у нас увидят!
Все повторяется. Мы захлебываемся хохотом, потом мрачнеем и опять клянем органы, которые не расстреливают на месте подлецов, рассказывающих такие анекдоты. Это длится добрых два часа. Потом мы спохватываемся и поспешно расходимся, поглядывая друг на друга. В душе некое освобождение от давящей тяжести и одновременно тревога…
Редактор молча жевал бумагу.
— Что же ты, голубчик, ходишь в ЦК, не согласовав с нами?
Он поднял на меня свои блеклые глаза.
— Так я же, как коммунист…
Он уныло смотрел в пол. Я принялся ему рассказывать, как реагируют в области на нашу критику. Пилмахмуд продолжает руководить облОНО, и ему по-прежнему собирают дань. Выговор с него давно уже сняли. И в педучилище тот же Сагадуллаев продает дипломы. А в школах учителя с жуковской справкой продолжают учить детей. То же самое и с управляющим банком Мовыевым, которого заместителем министра финансов назначили. Хлебозаводу, о котором мы писали, присуждено переходящее Красное знамя…
— Вот что, поедешь по спецзаданию! — веско сказал редактор.
Я вернулся в Ханабад и включился в «людоедское» дело. О нем говорили, но никто толком не знал, что там правда, и что вымысел…
Все, как водится в Ханабаде, происходило на базаре. Да, на том самом базаре, расположенном в полуразрушенных стенах старой крепости, про который мы уже писали в самом начале, совершая экскурсию в ханабадскую историю. Там, рядом с проломом в стене, где столкнулись некогда известные исторические деятели, положившие начало вражде левобережных ханабадцев с правобережными, в наше время поселился одноногий инвалид со своей румянощекой, крепкой женой. Приехали они к концу войны откуда-то с Кубани и построили здесь добротный дом с пятью окнами и высоким забором. Их не смущала гнилостная вонь, исходящая от протекающего через их двор крепостного рва, по которому теперь сбрасывались отходы местного масложиркомбината. Пахучая желто-бурая жижа обычно стояла там. А разводили они свиней…
Ханабадский базар за две тысячи лет нисколько не изменился. Разве что вместо цветастого халата и шитых серебром туфель там сейчас можно купить югославскую дубленку и ботинки «Саламандра». Впрочем, как и во времена Александра Македонского, нет той вещи в мире, которую невозможно было бы приобрести на ханабадском базаре. Говорят, в последние годы, имея деньги, тут можно купить небольшой атомный реактор. Я не имею оснований не верить этому.
А в остальном все тут было по-старому. Широкоплечие, с лиловатым румянцем во все лицо женщины продавали топленое молоко, сметану и мацони в стаканах, тут же высокими стопками лежали жареные решеточкой блины, от самых ворот сидели с полотенцами в руках продавцы лепешек. Во всю глубину базара, до дальней крепостной стены высились горы цветистых дынь, арбузов, пламеннокрасной тыквы. Стояли корзины с виноградом, урюком, шапталой. Ни с чем не сравнимый, устоявшийся в тысячелетиях запах будоражил обоняние.
А по левую сторону находились сколоченные из досок прилавки. На них было разложено мясо, пересыпанное крупной солью сало, рассеченные надвое крупитчатые курдюки. Висели обдуваемые сухим горячим ветром пустыни бычьи, свиные, бараньи остовы. Бычьи и бараньи туши тут же заветривались, покрывались плотной, не допускающей проникновения воздуха пленкой. Лишь свиные туши продолжали сочиться, к вечеру уже источая все усиливающийся запах. Их надо было продавать как можно скорее, что и делала тетя Фрося, жена Кости-инвалида, живущего у крепости. Это ей было тем легче, что свинина у нее была плотная, отборная, с ясно видимой границей мяса и сала. Красивая свинина. Да и продавала она ее обычно рублем дешевле других. Местные почему-то эту свинину упорно не брали, но тут и приезжих было достаточно.
