Спустя минут пять они сидели за столом. Наполнили стаканы, накололи на вилки соленые огурцы, но хозяйка что-то медлила, непонятно озиралась по сторонам, ерзала на табуретке. Наконец спросила неуверенно:
— Может, Ксюшу позвать?
— Да не пойдет она, — засомневался Левенков.
— Чего ж не пойдет! Праздник же у нас, никак?
— Праздник, верно. Приглашай, Наталья. Только начнем уж, раз подняли. Давай, Демид, за то, что в живых остался, за то, что не забыл вот — приехал, за дружбу фронтовую!
— Будем, — кивнул Демид растроганно, удивляясь своему неожиданному волнению. — Будем, командир!
Выпив и закусив наскоро, уже собираясь уходить, Наталья пояснила все наперед:
— Это сродственница моя, Ксюша-то, Ксения Антиповна, сестра двоюродная, бухгалтером у нас на заводе. Метелицкая тоже, как и я, недавно переехала. Мужик ее погиб, батька помер в начале лета, а в пустой хате, сами понимаете… Вот и переехала. Теперь соседкой у нас, за стенкой вот. Ну, вы ешьте, я мигом. — Она поправила в мелкий цветочек косынку, повязанную со лба к затылку, лепестком, и выплыла из комнаты.
— Информация исчерпывающая, — улыбнулся Левенков смущенно, будто извиняясь за Наталью. — Сейчас познакомишься.
— А я уже знаком.
— С Ксенией Антиповной? Да когда ж ты успел?
— Сынишка ее, Артемка, дорогу показывал. Потешный пацан… Ну, пока мы с ним балакали, подошла она. Интерес-ная мадамочка!
Левенков ощупал Демида испытующим взглядом, задумался на минуту, водя пустой вилкой по краю тарелки, и с легкой досадой, как бы вынужденно проговорил:
— Она прекрасная женщина и… несчастная. Муж ее, Савелий, считай, на моих руках умер — война нас свела, уже в сорок четвертом. Любила его, крепко любила и до сих пор не забывает. Трудно ей, Демид, хоть и бодрится на людях. Отец вот умер, с братом нескладная история… Таких нельзя обижать, понимаешь? Да и не даст она себя в обиду, насчет «мадамочки» — строгая.
— Да я разве…
— Ладно, ладно. — Он заулыбался, похлопал Демида по лопаткам. — Вот какой богатырь-красавец! Девчат у нас тут хватает помимо…
— Понял, Сергей Николаевич, железно! Я свое отхороводил, теперь — на прикол.
Наталья задержалась, видно, пришлось уговаривать бухгалтершу или та прихорашивалась. Скорее всего — прихорашивалась: вошла в шерстяном платье с высокими плечиками по военной моде, гладко причесанная — волосок к волоску, в черных туфельках на каблуке. Поздоровалась, обвела комнату спокойным взглядам — Демид непроизвольно собрался весь, напружинился. Никогда он не робел при женщинах, наоборот, взбадривался, веселел, ощущая легкость и свободу, а тут вдруг почувствовал скованность, неловкость. Может, от предупреждения Левенкова, может, оттого, что хмель от первой чарки улетучился и он сидел в ожидании второй. Как бы то ни было, но он ругнулся про себя, покосился на Левенкова и прокашлялся, дескать, наливай.
За окнами потемнело, включился свет — яркий, резанувший глаза вспыхнувшей двухсотваткой, без абажура, свисающей прямо над столом. Черные, отливающие синевой волосы у бухгалтерши заблестели, четко выступили серпастые брови, от высоких надбровок на глаза легли тени, сделав их колодезно глубокими, влажными. Разговаривала она мало, больше слушала, отвечала мягкой улыбкой или коротким словом.
Несмотря на старания хозяев создать непринужденную, домашнюю обстановку, все же за столом сохранялась натянутость. Приглашение Ксюши походило на смотрины, хотя еще полчаса назад никто этого не предполагал и не хотел, — так уж вышло само собой. Все это чувствовали, усиленно пытались не замечать, но именно тщательные усилия и выдавали их.
В дверь властно постучали, и в дом шумно ввалилась Степанида Ивановна, жена Челышева, «начальничиха», как объяснила потом Наталья. Румяная, толстощекая, она смешно скривилась от яркого света и, увидев праздничный стол, расплылась в улыбке.
— Ого, ну и нюх у меня! Приятного аппетита вам. По какому ж случаю? — И, заметив Демида, сбавила тон: — А, гость… Тогда извините, не ко времени. На минуту я, за фитилем. Поселок обошла — хоть бы у кого!.. А керогаз без фитиля — что питье без градусов — не горит, не греет.
— Проходьте, проходьте, — подхватилась Наталья. — Само ко времени.
— Просим к столу, — пригласил и Левенков.
— Найдется у меня фитиль, Степанида Ивановна, найдется. Присаживайтесь, повечеряем вместе.
— А то откажусь!.. Не таковская, — проговорила она хрипловато, по-мужски, и довольно хохотнула, подходя к столу и оценивающе оглядывая Демида.
— Познакомьтесь, Степанида Ивановна, это мой однополчанин, Демид Рыков. Вместе войну начинали, вместе бедовали в лагере. К нам вот приехал, будет шоферить.
— Откуда ж богатырь такой?
— Волгарь я, — ответил Демид, усмехаясь и тоже с интересом оглядывая вошедшую. — Сталинградский.
— Вон как! Ну-у… Почти земляк! — обрадовалась Степанида Ивановна. — Саратовская я, только уехала почти девчонкой. Не бывал в Саратове-то?
— Не доводилось.
— Волга-арь, басище-то! Почище онисимовского, а, Сергей Николаевич? Рада земляку, рада.
С приходом Степаниды Ивановны в доме стало как-то тесно, шумно и весело. Бодрая, говорливая, с грубоватым голосом и манерами, она сразу же понравилась Демиду, и сам он, видел, понравился ей. Было в них двоих что-то общее, роднящее: то ли гордая независимость, уверенность в себе, то ли непринужденная разухабистость. Она по-хозяйски завладела разговором. Говорили больше о заводских, о поселковых делах, Демиду не известных, чуждых, но он внимательно прислушивался, стараясь сообразить, что к чему, побольше узнать и сориентироваться в новой для него обстановке, в которой предстояло жить. Разобраться в чужом разговоре было сложно; он понял лишь, что директор завода «крут, крут», как сказала о своем «Онисиме» Степанида Ивановна, и что с Левенковым у него не все ладно. Вот это хуже, не стал бы он, не доверяя своему инженеру, самолично копаться в Демидовом прошлом. Заводишко-то с гулькин нос, каждый человек на виду.
Разговору этому не было бы конца, но Степанида Ивановна прервала себя на полуслове, рубанув ладонью воздух, — хватит, дескать, жевать пережеванное — и уперлась в Демида нетвердым взглядом.
— Ну, что примолк, служивый? Расскажи нам чего-нибудь. Мы, бабы, ох как любим послушать про страсти господни!
— Этого добра насмотрелся, — усмехнулся Демид. — Только говорить долго. — Он знал, что рассказывать придется — такая уж обязанность каждого вернувшегося с войны — и прикидывал в уме: о чем.
— Ты не досказал, как вырвался от бауэрши, — напомнил Левенков и пояснил женщинам: — Это когда он второй раз попал в плен и работал в Германии у помещицы. Сгоряча кинулся на управляющего, так?
— Было такое дело, точно. А вырвался как? Да все ноги, Сергей Николаевич, ноги. И повезло: ночью то ли наши, то ли английские летчики устроили фейерверк на соседнем военном заводе. Переполох, суматоха… Товарищ взломал замок, и дали мы тягу. Удрать-то удрали, а дальше что? Германия, самое логово, — куда денешься? По ночам холод собачий, есть нечего, кругом — чужие. В общем, хоть ложись и подыхай. Не помню — со счета сбился — сколько дней рыскали, как волки загнанные, по земле немецкой. По ночам все. А днем солнышко пригревало, можно было соснуть под кустом. Ночью бы околели, только ходьбой и согревались. Истощали до предела. Картошку начали садить, вот мы и выгребали из земли, из всего этого… Ну, да не за столом об этом, аппетит испорчу. — Демид помолчал и сказал сердито: — Свобода, она сытому хороша, а голодному одна свобода — подыхать. Вот и выбирай, что лучше. Такие дела… Короче, однажды наткнулись на колонну пленных. Свеженькие все, еще не истощенные. Глядим из-за куста — наши, славяне. Хоть ты плачь. И к ним хочется, и лезть в неволю — каково? А деваться некуда: все равно бы нас где-нибудь да схватили, и тогда — стенка. В общем, хоть так пропадай, хоть вместе — за колючку. В глазах помутилось — то ли от голода, то ли от злости за свою беспомощность. А они проходят, колонна длинная… И решились мы. Пропадать, так хоть среди своих. Пускай хуже будет, пускай черт-те что, только не одним. Да и чего это сразу — пропадать? Кто знает, как сложится, может, поближе к фронту отправят, может, еще что. Два раза ведь сумел убежать, подвернется случай, смогу и третий. Только не тут, не в логове ихнем. Ну, значит, улучили момент и нырнули в колонну. На своей-то земле у конвоиров бдительность не та… Потом назвались чужими именами — так, первыми попавшимися. Я — Иваном Дерюгиным (был такой в нашем батальоне, погиб), и до конца войны просидели на лагерной похлебке. Такие дела вот. Что, не весело? Это точно, веселого мало. Вдобавок еще три недели пробыл у союзничков — лагерь наш в их зоне оказался.
