Едва тень первой сосны прикрыла Артемку, только он хотел спросить у матери насчет ягод, как с хвоста в голову обоза прокатился гул людских голосов. Над Метелицей и на выходе из деревни темной полосой поднялась пыль. Послышалось отдаленное тарахтение и несколько рыкающих выстрелов: д-ррр, д-ррр!

— Мациклетчики! — взвизгнул дядька Лазарь.

— Немцы! — поддержал его бабий голос.

И понеслось:

— Господи, когда успели?

— Что ж то буди-ить?!

— Ой, горечко-о-о!

Запричитали бабы, заголосили что есть мочи. Кто-то кинулся за куст, потом обратно к возу, кто-то свернул в лес, кто-то кричал «но-о-о!», кто-то «тррр!». Мужики зашикали на баб — не время причитать.

Анютка тут же раскрыла рот:

— А-а-а!..

— Цыц! — прикрикнул Артемка по-мужски, но сам поглубже втиснулся между оклунками.

Подбежал Маковский.

— Чего я и боялся, — заговорил он торопливо. — Быстрый, гад! Как снег на голову… Что же, не успели, Тимофей Антипович, придется поворачивать. Ах, черт! — Он скрипнул зубами.

— Я — с вами. — Дядька Тимофей соскочил с воза, оступился и чуть было не упал.

— Нет, Тимофей Антипович, — сказал Маковский. — Не успеешь за нами. И потом… в деревне ты нужней. Я скоро дам знать.

Он взял дядьку Тимофея за плечо, потряс, потом быстро склонился над Розалией Семеновной, чмокнул ее в губы, потом отскочил метра на два, взмахнул рукой, закричал: «Скоре-ей!» — и нырнул в лес. Все ополченцы разом отвалили от возов и скрылись за деревьями.

— Гриша!.. — простонала Розалия Семеновна и откинулась на мешки.

Захар Довбня с минуту постоял около своих, оглядываясь по сторонам, и неожиданно выругался. Он схватил с воза Максимку, торкнул губами куда-то в лицо, посадил на место, торопливо обнял заголосившую тетку Полину и кинулся вслед за мужиками.

— Штой-то, Антипович? Штой-то? — повторял дядька Лазарь, неловко разводя руками.

Немцы догнали обоз. Несколько мотоциклов с колясками проскочили вперед, треском и дымом отпугивая скотину. Люди шарахались в стороны, тесней прижимались к своим возам. Разнеслась по лесу незнакомая речь, непонятные отрывистые выкрики. Мотоциклы остановились вдоль обоза.

Артемка прижался к материному плечу и глядел на немцев, о которых целое лето шумели в деревне, на их диковинные черные «мациклеты» на трех колесах и такие же черные винтовки с короткими дулами.

— Чего это? — спросил он у матери.

— Тише, сынок, автоматы.

Автоматы эти почище председателева нагана, а про мотоциклы и говорить не приходится. Артемка таких и не видел. Машину полуторку видел, веялку на колхозном дворе видел, даже паровоз на станции видел, а мотоцикла — нет.

Один немец, длинный и носатый, как цапля, крикнул что-то непонятное, остальные попрыгали с мотоциклов, схватили автоматы и устроили такую трескотню по лесу — хоть уши затыкай. Полетела по сторонам кора деревьев, закружилась, как осенью, листва. Анютка завизжала с перепугу.

— Не пищи под ухом! — попытался унять ее Артемка. Ему было интересно поглядеть, как немцы воюют. Страшно, а интересно.

«Навоевавшись», немцы начали выкрикивать что-то по-своему, указывая назад, на Метелицу.

Здоровый немец с закатанными рукавами топтался около Артемкиного воза.

— Рус — лодарь! — кричал он, показывая в улыбке большие белые зубы. — Лес — не корошо. — Он подбежал к возу, поглядел веселыми глазами на Анютку, Артемку, надул щеки что есть мочи, ткнул в них пальцами — получилось «п-ш-ш-ш», да так, что брызгами полетели слюни, и опять рассмеялся.

Подбежал носатый и начал что-то строго говорить веселому немцу. Тот вытянулся по струнке и сделал виноватое лицо. Покалякав минуты две, носатый указал в сторону мотоциклов.

Веселый немец кинулся к своему мотоциклу, а носатый строго глянул на баб, на дядьку Тимофея и зашагал на своих ногах-жердинах в голову обоза.

— Чего он ему, Тимофей? — спросила мать.

— Ругал, — ответил дядька Тимофей. — Говорит: «Ты позоришь мундир немецкого солдата». Ну, и все такое, мол, нельзя ни озлоблять, ни заигрывать с местным населением. Хозяин, говорит, должен быть строгим и заботливым… Хозяин!.. — дядька Тимофей проворчал что-то себе под нос и умолк.

Немцы проехали дальше по лесному шляху. Возы с шумом, треском развернулись и понуро покатили назад, в деревню.

Ворота закрывались с протяжным надсадным скрипом. Антип Никанорович подумал, что надо бы смазать, негоже петлям ржаветь. Пересек двор, отыскал под навесом жестянку с тавотом, взял в руку и задумался, уставясь невидящими глазами в березовые поленья у стенки гумна. В закутке захрюкала свинья, взвизгнула требовательно, почуяв хозяина. Антип Никанорович поставил банку на прежнее место, подошел к закутку. В щель просунулся шумно сопящий свиной пятак.

— Эк ты ее, прорва ненасытная! — проворчал он. — На-к, почавкай.

Он согнулся, взял пучок свекольной ботвы и кинул через загородку в продолговатое, отполированное свиньей корыто. Свинья торопливо зачавкала. Антип Никанорович крякнул, тяжело вздохнул и направился в хату. В сенцах взял две жмени зерна из решета, вышел на крыльцо и сыпнул на утрамбованную землю. Куры во главе с петухом тут же начали клевать. Любуясь петухом, он опустился на ступеньку крыльца и просидел минут десять, пока не почуял надобность сходить до ветру. Загородка находилась в углу сада, под сараем, и Антип Никанорович посунулся вдоль плетня к низенькой калитке. На плетне донышками к небу торчало несколько глиняных желтых кувшинов. Тут же он заметил и сохнущие Артемкины сатиновые трусики.

— Забыла Ксюша, — проговорил Антип Никанорович с досадой.

И такая вдруг тоска сдавила сердце, такая пустота и боль охватила все нутро, что он привалился к плетню и застонал. Судьба треклятая, и когда ты выпустишь человека из своих когтей, когда перестанешь выкручивать его, как постиранное белье, выжимая последние соки? Не одно, так другое, а все неладно. Мыслил Антип Никанорович дожить остаток дней своих в счастии и покое, ан нет. Новое горе навалилось на стонущие к непогоде стариковские плечи. Куда от него уйдешь? Куда спрячешься? А не сплошал ли по стариковскому разуму он, что расстался с родными — кровь от крови — людьми? Еще больней сжалось в груди, еще тоскливей заныло под ложечкой… Нет, не сплошал, однако. С земли родной уходить в такие-то годы негоже: не ровен час — настигнет косая, и сохнуть тогда дедовым костям в чужих краях. Нет, не сплошал. Ведь кровь его, Антипа Никаноровича, замешена на соках этой земли, от них он зачался, возрос из них и детей своих зачал с их помощью, благодаря им. Так неужто уйдет он мыкать горе по белу свету, спать на чужих полатях, прятаться от непогоды под чьей-то крышей, под которой не упала ни одна капля его пота!

В хате ему не сиделось, за какое дело ни брался — все валилось из рук. Вышел на улицу, умостился на скамейке у палисадника, в тени сиреневого куста. Метелица вымерла. Не шумела малышня, не скрипели привычно колеса возов, не слышно было ни бабьей перебранки, ни пьяной песни загулявшего мужика. Тоска.

Взбитая беженцами пыль опустилась на землю и лежала теперь на шляху, тяжелая и серая. Вербы застыли в полуденном зное, уныло свесив чуть пожелтевшие, начинающие усыхать ленточки листвы. Изредка проплывала паутинка и цеплялась за верхушку дерева, белые столбы торчали из земли, как незажженные свечи вокруг покойника в скорбно притихшей хате.

Послышался легкий шорох, и Антип Никанорович увидел, как с крыши Лазаревой хаты поднялись три аиста и плавно полетели в сторону болота, вытянув свои длинные тонкие ноги. Через минуту они превратились в три белые точки на синем небе и скрылись за соломенной крышей. Антип Никанорович протяжно вздохнул и подвинулся на лавочке, будто уступая кому-то место. Из подворотни вылез Валет, потерся боком о дедово колено и улегся у ног.

Антип Никанорович знал, что в деревне остались многие, но удивился, когда увидел Гаврилку во дворе, наискосок через улицу. Голь перекатная, беспутный мужик Гаврилка не подался с беженцами? Ему-то, кажись, нету никакого резону сидеть в деревне: в гумне — покати шаром, за душой — и того меньше. Он и землю-то не пашет, а ковыряет лениво, не ходит по ней, родимой, а пинает ногами, как падчерицу ненавистную. Или на чужих огородах поживиться надумал? С него станет.