Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Нет, Сергей Николаевич, новоселье мы вечером отметим, как и заведено, в новой хате. — Ксюша запнулась и рассмеялась смущенно. — В квартире, вернее. Непривычно: квартира…

— Ничего, привыкнете.

— Придется, — вздохнула она. — А начальник, он что? Наслышана я о нем.

— Челышев? Хм… — Левенков повел бровью, сощурился. — Сложный человек начальник наш. Мм-да, своеобразный. Я его, откровенно говоря, еще и не распознал до конца.

— Хозяин, — заметила Наталья с уважением.

— Верно, хозяин. Даже слишком. Ну, с приездом, Ксения Антиповна, за все хорошее, за работу новую!

— И за жизнь, Николаевич, — добавила Наталья.

— И за жизнь, — согласилась Ксюша, а про себя подумала: куда деваться, не от добра ведь эта новая жизнь. Ей бы старую, да при Савелии…

Они выпили и принялись за еду. Артемка уже приканчивал свою тарелку борща и поглядывал на взрослых, видно не понимая, как это можно лясы точить, когда на столе такая вкуснятина?

Ксюша ждала разговора об отце, о Тимофее. Не то чтобы она хотела его, но знала, что без этого не обойтись.

А раз так, то чего уж тянуть. Но Левенков говорил о ее новой работе, о заводских делах, людях, о директоре Онисиме Ефимовиче Челышеве. Левенков о нем плохо не отзывался, но чувствовалось, что между ними не все ладно: хорошего тоже не говорил, а на похвалы Натальи Челышеву отмалчивался. Ксюшу даже обидело невнимание к деду Антипу, к Тимофею, с которыми Левенков некоторое время вел дружбу. Но она поторопилась со своей обидой. Левенков их помнил, а не заводил поначалу этого разговора, как она после поняла, чтобы не омрачать хорошего настроения за столом. Какое уж веселье — говорить о покойнике и о заключенном!

Они пообедали и пересели на сработанный местным столяром диван. Артемка отправился в свою новую квартиру «поглядеть, что к чему», как он сообщил, — можно было говорить откровеннее.

— Ты останешься, Николаевич? — спросила Наталья.

— Нет, нет, надо идти. Но полчасика у меня есть.

— Веришь, Ксюш, ни днем, ни ночью покоя не дают, — пожаловалась она, но в голосе слышалось довольство, мол, без ее мужа и завод — не завод. — Зовут и зовут. Измотали человека.

— Это временно, Наталья. Вот наладим все как полагается — буду отсыпаться, по грибки ходить. Грибов здесь, Ксения Антиповна, у-у… белые! А сейчас пока что не до них. Завод — в три смены, и все на честном слове держится. Оборудование еще довоенное, так что… — Левенков развел руками, помолчал и вдруг спросил: — От Тимофея ничего нового?

— На прошлой неделе прислал письмо, — сказала Ксюша задумчиво, с расстановкой. — Жив, здоров, у них уже холода начинаются — и ни слова больше.

— Ну да, конечно… Разберутся-таки, поверьте. Без ошибок не бывает даже в самом малом деле. А тут!.. После этого… Захара Довбни должны разобраться. Кстати, Наталья говорила, что его сын у Тимофеевой жены?

— Да, Максимка у нее остался.

— Странно жизнь оборачивается, — покачал головой Левенков.

— Он же, никак, племянник ей. Куда ему?

— Да нет, я не о том. Что вы! Просто сама ситуация необычная и, знаете, поучительная. Вдумайтесь только: Захар оклеветал Тимофея, жестоко оклеветал, подло. Враг семье. И эта самая семья кормит и воспитывает его сына — разве не поучительно?

— Тут, Сергей Николаевич, не до поучений. — Ксюша улыбнулась. — Хочешь не хочешь, а жить надо и за живыми глядеть. Кто ее раскусит, жизнь эту.

— Верно, верно. Жалко, Антип Никанорович не дожил.

— Не дожил… — Она пожала плечами. — Нежданно-негаданно… Не болел, с утра бойким был, поворотливым…

— Устал жить, видимо.

— Как вы сказали? — встрепенулась Ксюша.

— Жить устал, говорю. Со стариками такое случается: организм еще крепкий, на десяток лет хватит, а вот ложатся и умирают. Почему так, не знаю — это дело психиатров. Обычно же в таких случаях говорят: устал жить.

Ксюша задумалась над словами Левенкова. То, что он говорил, походило на правду, только все равно не верилось. Дед Антип — и устал жить! Как-то не увязывалось, не подходило к нему. Она заметила, что уже может совершенно спокойно рассуждать о смерти отца, и с грустью подумала, что все-таки быстро уходит горе, успокаивается боль. Слишком быстро!

— Однако же беспричинно не устают, — произнесла она тихо, как бы про себя.

Они посидели еще маленько, и Левенков засобирался на работу. Ксюша пригласила их «обмывать углы новой хаты» вечером и также заторопилась к себе. Наталья вызвалась ей помочь расставиться, распаковаться. Дела торопили — на раздумья и разговоры не оставалось времени.

3

Утро выдалось пасмурным, неприветливым. Рваные тучи ползли низко над лесом, над поселком, готовые в любую минуту полить и без того сырую землю. Ветер налетал порывами, рябил воду в лужах, гнул верхушки сосен, тоскливо посвистывая над крышами, срывал белые дымки с печных труб и тут же растворял в холодном воздухе.

Онисим Ефимович Челышев зябко поежился, повел плечами, поправляя накинутый по-домашнему пиджак, и, обогнув угол низкого сарайчика, направился в дом. Кончились теплые деньки, не за горами морозы, а вместе с ними и конец сезонных работ на заводе. Поди тогда попляши. Время поджимает, а два гамовочных сарая еще пустуют — не успели насушить кирпича на зиму. Теперь слякоть эта, не разгонишься. Черта с два в этом году дашь полтора плана. Хотя время еще есть…

Раздался заводской гудок — начало смены. Челышев достал карманные часы, отщелкнул крышку. Было без четверти восемь — именно во столько он и распорядился дать гудок. Ничего, не перетрудятся, на раскачку пятнадцать минут, эка важность! Все заводчане жили по гудкам: начинали и заканчивали рабочий день, шли на обед, с обеда, и директор в наиболее напряженные для завода дни увеличивал с помощью гудков самую производительную первую смену, начиная чуть пораньше, кончая попозже, сокращая обеденный перерыв. «На раскачку, — успокаивал он себя. — Им же и польза — больше заработают».

Он резко прихлопнул за собой дверь, стряхнул с плеч пиджак и в одной сорочке прошел в кухню, к умывальнику. Там уже возилась у примуса его жена Степанида. Плиту, конечно, не затопила, только глаза продрала.

— Проснулась? — спросил Челышев хмуро, но достаточно спокойно — ровно настолько, чтобы и показать свое недовольство, и не разозлить жену.

— А ты торопишься! — огрызнулась она.

— Дел много.

— Дел…

Растрепанная, толстая, в измятом цветастом халате до пят, с заспанным, оплывшим лицом, Степанида выглядела неприятно. Он поморщился, хмыкнул и молча принялся умываться, искоса поглядывая на жену. Та нервно гремела кастрюлями, подкачивала примус, сновала по кухне, размахивая тяжелыми полами халата.

Челышев молча присел к столу, не зная, что сказать, как поступить. Все слова уже были высказаны, все средства испробованы, но ничего не помогало — Степанида опускалась все ниже и ниже, и не было видно тому конца. Он знал, что единственное средство от тоски и горя — работа, но она никогда в жизни не работала, ничего не умела, кроме как быть хорошей хозяйкой, матерью и женой. Теперь Челышев запоздало сожалел, что в молодости не дал ей возможности приобрести какую-нибудь специальность, считая, что для нее и домашних забот хватает, что женское дело глядеть за детьми, что жене руководящего работника вообще не пристало ходить на службу, иначе надо заводить домработницу, чего он не мог позволить в своем доме, — это претило его убеждениям. И действительно, как же он, Челышев, который ненавидел барство еще с гимназической скамьи, который прошел закалку подполья, два года каторги, делал, как он любил повторять, революцию, станет нанимать домработницу, эксплуатировать чужой труд. Тогда, в двадцатых — тридцатых годах, он и в мыслях не мог себе позволить такое, яростно осуждал всяческие проявления барства, презирал вновь зарождавшихся чинуш, не понимая, что ограничивать жену пеленками, кастрюлями-поварешками, по существу, то же, что и содержать домработницу.

69
{"b":"553564","o":1}