Штубе прошел в дом, осмотрел веранду, две спальных комнаты с узкими солдатскими кроватями, выстроенными в два ряда. Учитель, постукивая своей деревяшкой, открывал двери и объяснял, где что.

В спальной мальчиков Штубе подошел к окну и полюбовался видом сада. Вдруг заметил пыль на подоконнике. Не спеша вытащил носовой платок, обвернул им указательный палец, провел по подоконнику и повернулся к учителю, поднося руку к его глазам.

— Не ко-ро-шо! — произнес он раздельно и принял строгий вид.

Учитель молчал.

Выждав минуту, Штубе отбросил в сторону платок и вышел из комнаты. В кухне посмотрел на стряпню, хотел было попробовать свекольные щи, но побрезговал.

«Чрезмерное внимание балует», — оправдал он свою брезгливость.

С приездом коменданта в детдоме воцарилась настороженная тишина. Дети с испугом и любопытством смотрели на Штубе изо всех углов двора. Одеты они были в перелатанные, но чистые штанишки и платьица. Многие дети были румяны и свежи. Это удовлетворило коменданта.

Подходя к машине, он вдруг заинтересовался ногой учителя. Грубый деревянный протез, окованный снизу железной полосой, слишком уж бросался в глаза. Спросил через переводчика, где учитель потерял ногу.

— Поездом отрезало, — ответил Лапицкий. — Случайно попал…

Капитан кивнул учителю на прощание и сел в машину. Эта комедия с благотворительностью ему порядком надоела.

Как ушел Савелий в отряд по весне, так и не появлялся. Изредка к Тимофею наведывалась Люба, сообщала партизанские новости. Ксюша знала, что Савелий жив, здоров, и тем была довольна. Хоть и нету дома мужа, а все — рядом, в своих лесах, со своими людьми. Про себя же держала надежду, что вот обживется он в отряде и наведается домой. И хотелось Ксюше, чтобы наведался муж, и страх ее брал: а ну как на немцев напорется. Позавчера они расстреляли в Липовке двух учительниц. Говорят, за связь с партизанами. Тимофей с батей о чем-то шепчутся втайне от Ксюши, Маковского поминают. Ох, накличут беду! И куда они лезут, калека да старик? У Тимофея, кажись, с детдомом хлопот хватает, так нет же… Это они хорошо придумали — детдом. Теперь вся малышня только там и пропадает. Все лучше, нежели собакам хвосты крутить. Артемка руки развязал: накормит его Ксюша с утра и спокойна, под присмотром Тимофея в болото не залезет. Сегодня остался дома, помогает деду ставить колья под помидоры. Вот прихвостень, нигде без него не управишься. И не балует его дед, а все равно тянется к нему больше, чем к матери.

Нарезала Ксюша ботвы свинье, распрямила замлевшую спину. Солнце за полями садилось большое и красное, как переспелый помидор. Тишина над Метелицей непривычная. Петух Боец прошелся хозяйственно по двору, подозвал кур гортанным коканьем и направился в огород. Ксюша по привычке замахала руками, повернула их обратно и затворила калитку в сад. В соседнем дворе забренчали ведра, тявкнул Валет ни с того ни с сего — то ли горло прочистил, то ли блохи закусали — и вдруг с лаем кинулся к воротам.

— Валет, на место! — крикнула Ксюша.

Калитка настежь распахнулась, и во двор ввалились два немца с переводчиком в штатской одежде. Третьего немца Ксюша заметила на улице, у воза.

Немцы остановились посередине двора, оглядывая хату и гумно. Ксюша молча направилась в сенцы. Принесла нечистая! И недели не прошло, как собирали продукты, теперь опять. У Ксюши было десятка два яиц — берегла, чтобы выменять на кусок вельвета да пошить Артемке штаны. Зима на носу, а хлопец вконец обносился. Сказать, что нету — без толку. И боязно. Немцы-то могут повернуть и уйти, но могут и проверить. И не дай бог обманешь — изобьют до полусмерти.

Вынесла Ксюша десяток яиц в решете, протянула немцу. Что же, не догадалась прихоронить — отдавай да запоминай на будущее.

Немец заглянул в решето и сказал:

— Гут, матка. Гут.

Он передал решето второму и с нахальной улыбкой уставился на Ксюшу. И тут она заметила, физически ощутила, как его взгляд скользит по ее телу сверху вниз. Мурашки пробежали по ее спине, в горле перехватило. Ни неловкости, ни стыда не испытывала Ксюша — один страх.

— Матка — гут! — Немец совсем по-русски поднял кверху большой палец, рассмеялся и повернул со двора.

Ксюша обессиленно опустилась на крыльцо. «Неужто и до этого дойдет?» — подумала она, холодея от страха. Представила себя стоящей перед немцем минуту назад: черные густые волосы свисают на плечи локонами, чистое лицо, чуть вытянутое книзу, ситцевое платье с вырезом на груди облегает все ее гибкое тело, босые полные ноги…

Дед Антип стоял у плетня, Артемка — рядом, смешно разинул рот и глядел на мать. Ксюше вдруг стало стыдно, как будто она сделала что-то недоброе.

— Вот… опять за яйцами, — сказала она неловко, поспешно встала и пошла в хату.

Полчаса погодя с улицы донеслась стрельба. Ксюша опрометью вылетела во двор. Дед Антип и Артемка подбегали уже к плетню.

— Чего там, батя? — спросила Ксюша испуганно.

— Не знаю. Погодь…

Они прислушались. На краю деревни раздались две очереди из автомата, и все стихло. Обождав немного, дед высунулся на улицу, за ним — Ксюша. У соседнего двора стояла Полина и глядела в ту сторону, откуда слышалась стрельба. Люди один за другим показывались у своих хат, переглядывались, ничего не понимая. Пыхтя и ворча что-то себе под нос, проскакал по улице аршинными шагами полицай Левон, метрах в двадцати позади него семенил староста Павленко.

— Чтой-то, Ксюша? — спросила Полина.

— Не знаю…

— Пошли глянем, а?

Ксюша постояла в нерешительности, потом махнула рукой:

— Пригляди, батя, за Артемкой.

— И я! И я! — закричал Артемка, подбегая к матери, но дед прицыкнул строго и взял его за руку.

У второй хаты от края деревни толпилось человек двадцать любопытных. Они глухо переговаривались, косясь на полицая Левона и старосту. Левон кидался на сельчан с красными глазами и выкрикивал:

— У кого ховались? Где были?

Сельчане пожимали плечами, отводили в сторону взгляды и помалу отступали к плетню. Густое багровое солнце повисло над лесом, готовое вот-вот погрузиться в него. На шляху стоял воз, запряженный конь переступал с ноги на ногу и пригибал голову от бьющих в глаза солнечных лучей.

— Где переводчик? — кричал Левон.

— Утек, наверно, — отозвался Лазарь.

— Что-о?! — Левон кинулся к Лазарю, но, поняв, что от этого балаболки проку мало, повернулся к старосте.

— Надо собчить, Гаврило Кондратьевич. Надо собчить, — суетился полицай.

Гаврилка стоял растерянный и перепуганный, только часто хлопал ресницами, поблескивая круглыми, как гривенники, глазами, и тяжело вздыхал.

Левон опять кинулся к мужикам и бабам, задавая все тот же вопрос: «Где ховались?» У кого скрывались партизаны, когда они пришли в деревню и долго ли были здесь, никто ничего не знал. Знали, что было их четверо, ночевали они в Метелице. То ли немцы, сборщики продуктов, напоролись на партизан, то ли наши — на немцев, только после короткой стычки остались лежать один партизан в солдатской форме, видать, из окруженцев, и трое немцев посередине шляха. Переводчик же успел удрать.

Партизан лежал на бурой траве, склонив голову на вытянутую вперед руку, и казалось, спал. Видно, перед смертью он успел еще сделать несколько шагов и опустился без сил у плетня. Он лежал на боку, и Ксюша видела мужское лицо с бугристыми скулами, плотно сомкнутыми губами. Партизану — не больше тридцати.

На шляху, метрах в пяти один от другого, лежали трое немцев. В одном из них Ксюша признала солдата, скалившего зубы во дворе, когда она выносила яйца. Он лежал в серой пыли, вцепившись пальцами в землю, словно хотел уползти со шляха и не мог оторваться от широкого красного пятна у груди.

Она взглянула еще раз на красное пятно в пыли, повела плечами, как в ознобе, и отвернулась. Сельчане помалу расходились.

— Чтоб нихто никуда из деревни! — приказал Левон напоследок. — Надумает какой — всю семью порешу!