— По-другому нельзя.

— Да я понимаю, чего ж не понять. И все ж таки… — Он помедлил, поскреб подбородок и добавил как бы между прочим: — А я бы принял твою сторону.

Этого Левенков не ожидал. Андосов был человеком порядочным, но всегда держался серединки между инженером и директором, ни с кем не обостряя отношений; с Челышевым же он с первого дня на заводе, казалось, сработался как никто другой, и рассчитывать на его поддержку было бы самонадеянно. К тому же Левенков не искал ничьей поддержки, даже не пытался найти ее, он только сегодня с запоздалым сожалением подумал, что за два года так и не предпринял каких-то решительных действий, лишь противился в одиночку воле директора, думая больше о своем спокойствии, нежели о пользе дела. Может быть, потому Андосов и другие мастера боялись с ним откровенничать. «Чужой я для них. Чужой, и своим даже не попытался стать», — подумал он с досадой и, глянув мастеру в глаза, благодарно улыбнулся:

— Спасибо, Петр Матвеевич. Только, боюсь, без толку все.

— Под лежачий камень вода не течет. Чего ж не попробовать?

— Нет, — покачал головой Левенков. — Нет, бесполезно, рано. Сейчас время Челышевых. И потом, Петр Матвеевич, не тот я, видно, человек. Понимаете, не тот. Есть люди, как бы вам сказать, ну… борцы есть и созерцатели. Так вот я, скорее всего, созерцатель. — Он криво усмехнулся и, прицокнув языком, подчеркнул: — Не борец.

— Жалко, жалко, — вздохнул Андосов. — Ну да после драки кулаками не машут. Даст бог, сам споткнется.

— Значит, это правда, что он знал довоенную карту? — вмешалась Ксюша.

— Вряд ли. Карту — вряд ли, но залегание пласта знал. Вот ума не приложу: откуда. Петр Матвеевич, как думаешь? Ты с ним с сорок третьего.

Тот лишь пожал плечами.

— Силен, бродяга, душа из него вон! — подал голос Демид. — А мне он нравится — мужик! С огородами подкузьмил? Ну и подавись ими. Мы его на другом обставим.

— Ты-то обставишь, а другие? — спросил мастер.

— А плевать мне на других! Были б гроши да харч хороший, все остальное суета. Давайте лучше выпьем за Сергея Николаевича, за комбата моего. Живы будем — не помрем, Матвеевич. Наливай.

Назавтра Левенков уложил свои небогатые вещички в два чемодана, домашние пожитки и все Натальино отдал Ксюше, окинул в последний раз опустевший дом, безлюдный Малый двор, заводские корпуса с привычной красной трубой, и Демид отвез его к московскому поезду.

До конца учебного года оставалось еще три месяца, а на уроки ходить становилось все трудней и трудней — так и подмывало проехать мимо Ново-Белицы, мимо своей школы, поблескивающей под утренним солнцем зеленой крышей, просидеть в вагоне до Гомеля, сбегать в кино, пошастать по городу.

Артем с Максимом (их давно уже не называли Артемкой и Максимкой, разве что мать когда-никогда оговорится) учились вместе, в одном девятом «Б» классе, вместе ездили на поезде, так как и в Сосновке, и в Метелице были школы-четырехлетки.

Первый урок начался обычно, но в середине, когда русичка Алла Петровна погоняла троих по домашнему заданию и приступила к объяснению новой темы, вдруг зазвенел школьный звонок. Все понимали, что это какая-то ошибка, однако оживленно захлопали крышками парт, загалдели, кто-то успел выскочить в проход.

Русичка с недоумением поглядела на свои наручные часики и сердито застучала мелом по доске, рассыпая крошки:

— Вы куда? На место! Урок не окончен! Я кому сказала, урок не окончен, это по ошибке. Обрадовались!..

Но звонок, с короткими перерывами, не успевая затихать, все звенел и звенел.

— Корташов, — попросила Алла Петровна Артема, сидевшего за второй партой в крайнем ряду, — сбегай узнай.

Не успел Артем выскочить из класса, как в дверях столкнулся нос к носу с директорской секретаршей.

— Всем — в вестибюль! — выпалила та.

— Что такое?

— В вестибюль, — повторила секретарша каким-то не своим голосом и, бледная, перепуганная, с широко раскрытыми блестящими глазами, побежала к следующему классу.

— Передали по радио, да? — спросила взволнованно русичка, подходя к двери.

— Всем — в вестибюль, — ответил Артем, пожимая плечами, и первым рванулся по коридору к лестнице, с третьего на второй этаж, где располагался просторный пустой зал с несколькими дверями в длинной стене: средняя из них — учительская, а через учительскую — кабинет директора, куда вызывали только в особых случаях, его, например, всего два раза за пять лет для основательного разноса, когда стоял вопрос об исключении за прогулы. Оставили единственно за хорошую учебу. Многие побывали в том кабинете, из сосновских почти все, за исключением девчонок.

По гулким коридорам и лестницам уже выбивали беспорядочную дробь сотни башмаков, все классы стекались в зал-вестибюль. Толком никто ничего не знал, все спрашивали друг друга, стараясь перекрыть общий гвалт, отчего шум крепчал, перекатывался, ширился, как ветер с наступлением грозы.

Артем пристроился на подоконнике напротив учительской и поглядывал по сторонам, отыскивая рыжую голову Максима. Такую же рыжую, как и в детстве.

— Ну чего тут? — спросил Максим, протиснувшись к подоконнику.

— А я знаю?

— Наверное, Сталин умер, он же болеет. Или — война. Неспроста все это.

— Да ну-у, скажешь! — хорохорился Артем, разыгрывая невозмутимого человека, на самом же деле волновался и с нетерпением ждал, когда объявят, в чем дело.

Максим верно сказал: неспроста, никогда еще такого не было, чтобы урок прерывали, да не в одном классе — по всей школе. Мысль о смерти Сталина как-то не укладывалась в голове, войны тоже быть не могло, потому что какой дурак полезет на них теперь, когда они сильнее всех, жить, что ли, надоело?

Ждать пришлось недолго, дверь учительской распахнулась, и вышел директор в сопровождении завуча и нескольких учителей. С первого взгляда было заметно, что они расстроены: понурые, пригорбленные, молчаливые, никакой строгости на лицах, лишь — растерянность и неподвижные глаза. Весь зал на удивление дружно, без окриков и предупреждений, мгновенно притих, даже малышня приумолкла.

— Дети, — сказал директор с хрипотцой и хыкнул, восстанавливая голос. — Дети, наберитесь мужества узнать… услышать… Вчера, пятого марта, в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался товарищ Сталин.

По залу прошелся вздох — тихий, как шепот сосен под ветром, и опять все затаили дыхание. В груди у Артема что-то напружинилось, собралось в комок и застыло в ожидании.

— Перестало биться сердце гениального соратника Ленина, — продолжал директор срывающимся голосом, — нашего мудрого вождя и учителя, нашего любимого Иосифа Виссарионовича… — Голос его опять захрипел, и опять он хыкнул несколько раз. — Дети, бессмертное имя Сталина будет вечно жить в наших сердцах! Почтим его память молчанием.

Круглые щеки директора побагровели, он быстро-быстро заморгал и торопливо приложил к глазам носовой платок. Не скрывая слез, плакали учителя, стоящие за его спиной, плакал всегда нахмуренный и сердитый завуч, со всех сторон слышались всхлипывания.

Как Артем ни крепился, но слез удержать не смог. С первых слов директора они начали подпирать к горлу, щекотать в носу, туманить глаза и наконец прорвались. И он не стыдился их, не думал о том, что его могут увидеть плачущим. Сейчас он ни о чем не думал и никого не замечал. Так прошло несколько минут.

— Дети, — послышался снова директорский голос, — сегодня занятий не будет. Идите домой.

Расходились тихо, не торопясь, без обычного гвалта и толкотни, разве что бестолковая малышня суетилась и попискивала, как всегда.

В классе, заталкивая в сумку тетради и учебники, Артем спросил Максима:

— Ты куда сейчас?

— Поеду обеденным. Подождем?

— Долго. Наши собираются пешком.

— Тогда — пока.

— Бывай.

Можно было сходить в кино или просто погулять по Ново-Белице, только ничего не хотелось, даже не хотелось ни о чем говорить.