Захар вытянул бадейку, перелил воду в ведро, покосился на Антипа Никаноровича и отвернулся, берясь за шест.

— Што глаза-то ховаешь? — не выдержал Антип Никанорович.

— А чего мне ховать? — ухмыльнулся Захар.

— Чистый, значит, отмылся от грязи?

— От какой это?

— А от той, што Тимофея обляпал.

На мгновение метнувшиеся по сторонам глаза Захара спрятались под веками, но тут же опять стали спокойными и самоуверенными.

— К чистому грязь не пристанет, — сказал он. — А таиться я ни от кого не собираюсь. — И добавил грубо: — Все!

Он наполнил ведра и собрался уходить. В груди у Антипа Никаноровича зашлось, и пальцы помимо воли сжались в кулаки, но показывать перед Захаром свою злость он не хотел.

— Нет, не все, — сказал как можно спокойнее. — Завтра ж поедешь в Гомель и скажешь кому положено, што возвел поклеп на Тимофея. Горячку спорол, скажешь, может, и простят.

Захар сложил руки на груди и нагло уставился на Антипа Никаноровича.

— Ну, а ежели не поеду?

— Ежели не поедешь — не жить тебе.

— Постарел, Никанорович, постарел, — издевался Захар с самодовольной улыбкой. — Бачь, и руки трусятся, и с одним подойником по воду пришел…

— Другой раз повторять не буду, — прохрипел Антип Никанорович, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться. — Засудят Тимофея, тебя, суку, спалю вместе с хатой!

Улыбка с лица Захара стаяла, видать, понял, что Антип Никанорович не шутки шутит, терять ему нечего, может и взять грех на душу.

— Пуганый, — процедил он сквозь зубы, подхватил ведра и зашагал прочь от колодца.

Антип Никанорович поглядел на широкую Захарову спину, засопел тяжело и направился к своему двору, размахивая пустым подойником.

Сентябрь стоял сухим, а в октябре зарядили дожди, задули холодные ветры, срывая последнюю листву с деревьев. Проселочные дороги вконец развезло, даже надежный «козлик» Брунова буксовал чуть ли не на каждом километре. Работа следователя заставляла его часто ездить по районам, он хорошо знал бездорожье Гомельщины и не любил в распутицу выбираться из города. Но ездить приходилось, и каждая такая поездка расшатывала его душевное равновесие, изматывала нервы, отнимала последние силы. Нужен был отдых, но одно дело сменялось другим, и конца тому не предвиделось. В октябре выпала возможность взять отпуск недельки на две, и опять он не смог даже заикнуться об отдыхе — удерживало дело Лапицкого.

По этому делу и ездил Брунов на прошлой неделе в Метелицу, уже не в первый раз, без всякой надежды узнать что-то новое, единственно — успокоить свою совесть. Как он и предполагал, поездка ничего не дала: кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывался, все удивлялись неожиданному аресту Лапицкого, но никто не мог сказать ничего существенного. Попутно проверил Захара Довбню и опять, кроме неопределенных слухов, ничего не узнал, а налицо было следующее: Довбня прошел с боями от Белоруссии до Берлина, имеет ряд наград, военкомат охарактеризовал его с лучшей стороны. В военкомате же Брунов узнал о том немаловажном факте, что Савелий, на которого ссылался Лапицкий как на одного из погибших свидетелей, во время оккупации до ухода в партизанский отряд, был дома. Оказывается, не такая уж святая эта семейка Лапицких, какой представлялась на первый взгляд. Опрос детей мало чего дал, только одиннадцатилетний Саша Поливанов, хитрый и разболтанный мальчик, со взрослой озлобленностью сказал про своего бывшего директора детдома: «Якшался с немцами! За ручку здоровался…» Такие показания были, конечно, несерьезны, и принимать их не следовало, но все же и они находились в серой картонной папке, на которой стояло: «Дело Лапицкого».

Брунов в который раз пересматривал содержимое знакомой папки, проверял все «за» и «против». Время не терпело, пора было подводить итог. Получалось: «против» — все в этой папке, «за» — ничего, если не считать его следовательской интуиции.

За окном шелестел дождь, молодой тополек покачивал своими голыми ветвями, медленно ползли рваные тучи. В кабинете было сумрачно, накурено и тихо.

Брунову не хотелось передавать дело в суд: а вдруг еще что-нибудь прояснится? Но надежды на это были малые, а обстоятельства поторапливали. Ему уже дважды звонили «сверху», тактично интересовались «странным делом Лапицкого». Два звонка по одному и тому же делу — уже много. Чувствовалась в этом рука капитана Малинина.

«Прислали работничка на мою голову», — подумал Брунов.

Минут через пять легкий на помине Малинин появился в кабинете. Он собирался в район и зашел предупредить об отъезде.

Заглянув мельком в папку на столе, он с притворным вздохом заметил:

— Все Лапицкий…

— Все он, все он, — ответил Брунов.

— Звонили вчера… оттуда. — Малинин вскинул кверху брови. — Вас, кажется, не было в то время. Интересуются…

Брунов взглянул на капитана и с неприязнью подумал: «Значит, мне уже не звонят — прямо ему. Хорошенькое дело! А следователь из тебя никудышный, капитан. Весь день я просидел в кабинете».

— Вот хочу еще раз пересмотреть.

— Да что он вам, этот Лапицкий, Павел Николаевич? — не то спросил, не то удивился Малинин и улыбнулся тонкими бледными губами.

Сказано это было как бы вскользь, но Брунов почувствовал откровенный намек, даже — вызов себе.

«Не сработаюсь я с тобой, капитан, не сработаюсь, — подумал Брунов, и тут же в голове мелькнуло: — Или он со мной не сработается? Ведь может и такое случиться».

— Разрешите идти? — спросил Малинин официально.

Брунов отпустил капитана и задумался. С делом Лапицкого надо кончать, это ясно как день. Или подождать все-таки? Но чем обосновываться, своей интуицией? Это несерьезно. Неужели его упорство, с каким искал оправдания Лапицкому, выеденного яйца не стоит? Видимо, так оно и есть. Не похож Лапицкий на предателя? А кто из предателей похож на предателей? «Стареешь, майор, стареешь… Да нет, я просто устал».

Брунов поглядел на моросящий дождь за окном, послушал отдаленный перестук пишущей машинки, пригасил папиросу, закрыл серую папку и нервно прихлопнул ее сверху растопыренной пятерней.

Стычка с дедом Антипом у колодца не на шутку озадачила Захара. Он знал, что этот старик слов на ветер не бросает — и вправду может пустить «красного петуха».

В сотрудничество Тимофея с немцами он никогда не верил и не верит, но задумываться над этим не хотел. О себе надо было думать, а не о каком-то Тимофее. Сам напросился, пускай теперь отдувается. Не случись ссоры с Лапицкими в первый день возвращения Захара с войны, он бы никуда ничего не написал. А ссора — не по вине ли Тимофея? Вздумал разбираться с Захаровой «партизанщиной»? Шалишь, учитель, Захар и не таким хребты ломал, не станет дожидаться, когда на него нападут. Самое верное дело — нападать первым. Хитрые мужики Лапицкие, но и Захар не дурак. Чем занимался во время оккупации, знает он один да ночка темная. А вообще-то, если разобраться, вина Захара только в том, что не дал себе помереть с голодухи. Подумаешь — у кого-то кожушок снял, у кого-то салом поживился. Что ему оставалось делать, идти в подчинение к Маковскому и нести свою голову под немецкую пулю? Чтобы воевать — на то армия существует, а Захар солдатом не был, присяги не принимал, перед законом не ответчик.

В конце декабря судили Тимофея. Никто на суде не был, но все знали: осудили его на двадцать пять лет. Знали сельчане и о том, что Захар донес на Тимофея. Одни не верили в сотрудничество учителя с немцами, другие удивлялись:

— Таким добреньким прикидывался! Што правда, то правда — в тихом болоте черти водятся.

— Невиноватый он, ни за что упекли человека, — возражали другие и с опаской озирались по сторонам.

— Засудили — значит, виноватый. Там не с нашими с тобой головами сидят!

Но все в деревне стали относиться к Захару с холодком. Он это и сам замечал, и узнавал от Капитолины, которая в последнее время зачастила к нему поздними вечерами. Слушая нашептывания Капитолины, Захар все больше обозлялся против сельчан: