Вот и сегодня уложили детей спать, управились с делами и сидели как в воду опущенные, хлюпали носами.

— Будя вам! — накинулся на них Антип Никанорович, когда ему стало невмоготу от бабьих слез.

— Не отпустят Тимофея. Ой, не отпу-устят, — протянула Прося нараспев.

— Каркаешь больно много! — осерчал он на невестку. — Только слез и не хватало! Хоронить их надо, слезы-то.

— Для чего хоронить? — вмешалась Ксюша, тяжело вздохнув и вытерев глаза рукавом кофты.

— Для радости, — буркнул Антип Никанорович. — Чем зазря керосин палить, спать ложились бы.

— Скажешь ты, батя…

Антип Никанорович недовольно засопел и вышел во двор заложить сена корове да по привычке запереть на ночь калитку.

Накрапывал мелкий дождь. Тоскливо и протяжно поскрипывали ворота, прерывисто сопел ветер в саду, наплывала темнота. Было зябко и неуютно.

Антип Никанорович передернул плечами, прошел в хлев, заложил две охапки сена в ясли и по привычке, прежде чем запереть калитку, выглянул на улицу. В темноте разглядел приближающуюся фигуру и решил подождать — кого это в такую непогодь носит?

Это был Яков Илин.

— Никанорович? — спросил он. — Не улеглись еще, вот и добре. К вам я.

— С вестью какой или до Ксюши по делу? — насторожился Антип Никанорович, зная, что Яков ездил сегодня в Гомель.

— Весть не весть, а так…

— Ну, проходь, проходь, чего ж мокнем, — пригласил он Якова в хату.

Ксюша с Просей и взаправду вняли воркотне батьки и улеглись спать, погасив лампу в горнице. Только в трехстене горела коптилка.

Яков скинул брезентовый дождевик и умостился у теплой печки, зябко поводя плечами. Антип Никанорович присел напротив и выжидал, пока тот закурит. Он догадывался, что Яков пришел неспроста, что-то проведал о Тимофее, хотел поскорее узнать новость и боялся спросить.

— Погодка… — начал Яков издалека. — Пока по Гомелю пошастал, прозяб до костей. Да… Везде пришлось побывать. Следователя этого, как его, Брунова, видел, — проговорил он с какой-то неохотой и умолк, отплевываясь от попавшего в рот табака.

Он так долго это проделывал, что Антип Никанорович не выдержал:

— Ну, чего там? Не тяни!

Яков покорябал ногтем мизинца кончик языка, утер ладонью губы и наконец сказал:

— Плохо, Никанорович, вот что!

Антип Никанорович выдохнул удерживаемый в груди воздух и опустил плечи, пальцы рук его, сцепленные на коленях, расслабились и разошлись.

— Маху мы дали, — продолжал Яков. — Надо было сговориться. Я ведь мог знать о Тимофее еще будучи в отряде? Мог. Знай, что так выйдет… Черт! Видно, судить будут.

— Чего ж сговариваться, когда вины за ним никакой? — заволновался Антип Никанорович. — Супротив кого сговариваться-то?

— Клин клином, Никанорович, чего там… Как бы все просто было… А теперь поздно. Этот Брунов хитер, еще в первый приезд разузнал все, взял показания, как они говорят, а потом только объяснил, что к чему.

— Погодь, ты мне не ответил, супротив кого сговариваться? Выходит, там чужие позасели, ежели брехать приходится?

— Ай, Никанорович! «Супротив кого, супротив кого…» В настоящем случае — против обстоятельств!

— Да-а… Я давно уразумел, што без суда тут не обернется. Вот ты говоришь, обстоятельства виной тому, а я скажу: люди! Это што ж то творится, Яков? Неужто управы на следователей энтих нету? Один арестовал невинного человека, и нихто не может его вызволить. Или не хочут вызволять? Я так смекаю: на обстоятельства всего не свалишь, тут — контра, вот што!

— Ну, Никанорович, загнули вы! — удивился Яков. — Брунов, по всему видно, старается разобраться по справедливости, да все оборачивается против Тимофея. А тут еще эта генеральша подлила масла в огонь. Вот стервоза, мужем козыряет! Одно к одному. — Он беспомощно развел руками и умолк.

— Чего он старается, Брунов этот! — осерчал Антип Никанорович. — Он же возвел поклеп на Тимофея, закрутил дело. В войну, видать, по тылам ошивался, а теперь виноватых шукает, старается, как и эта вертихвостка. Тьфу, падла!

— Он тут ни при чем. Оклеветали Тимофея, донесли…

— Хто? — Антип Никанорович вскочил и уставился на Якова. — Хто, ежели не он?

Яков затянулся папироской, кинул в печку окурок, почесал затылок, повел бровью и выдохнул:

— Захар!

— Захар… — прошептал Антип Никанорович и опустился на табуретку. — Захар, а, Яков? Ловко, ничего не скажешь. Лей грязь в соседский двор — свой чистым останется. А я догадывался, слышь, догадывался, да не мог поверить. — И, не в силах больше удержать подкатившую к самому горлу злость, прохрипел: — В гроб вгоню, гада!

— Ну вот, не хотел говорить, — вздохнул Яков, — черти за язык дернули.

— Это чего ж не хотел?

— А того и не хотел. Вам не легче, а в деревне лишняя вражда.

— А ты в мире хочешь с этим падлой жить? Нет, Яков, легче. Теперь я знаю своего ворога, знаю, кого за глотку брать!

— Голыми руками его не возьмешь, Никанорович. Проверяли, уцепиться не за что. В чистенькие, сволочь, попал! Ведь вот в чем загвоздка: все знают Захарову «партизанщину», а подтвердить никто не может. Никто не видел, никто за руку не поймал. И о Тимофее все знают, что он работал на отряд, передавал сведения, которые удавалось раздобыть в комендатуре, через его руки проходили партизанские листовки, через него держалась связь отряда с деревней. Все знают обо всем, все, от мала до велика, а конкретно подтвердить никто не может. Спроси любого, ответит: «Да, знаю, Тимофей работал на отряд». — «А откуда знаешь?» — «Да как же не знать, ведь все знают!» Замкнутый круг какой-то.

— Выходит, все, Яков, будем глядеть, как над Тимофеем измываются? — спросил Антип Никанорович с кривой усмешкой.

— Но что я могу? — Яков вскочил, пробежался по трехстену и закурил новую папиросу. — Мне уже намекнули, чтобы не совался в чужие дела! Понимаете, чем это пахнет? У меня трое в хате… — Он торкнул горящий конец папиросы прямо в губы, выругался и кинулся к ведру с водой.

— Я не укоряю тебя, Яков. Чего ж укорять-то, каждый жить хочет. Ничего, сам сдюжу. Найду концы.

Поговорили еще немного, и Яков ушел домой, а Антип Никанорович остался один на один со своими неспокойными думками и тишиной наступившей ночи. К бессоннице он уже привык, как привыкают к застарелой болезни.

Назавтра Антип Никанорович поднялся позднее обычного и с болью в голове. Прося уже возилась у печки, Ксюша замешивала поросенку в треноге. Еще не рассвело, и в хате горела керосинка.

Он потоптался в трехстене, вышел на улицу, вернулся, но боль не проходила. Поставил примочку из огуречного рассола и присел на лежанку.

— Ай захворал, батя? — спросила Ксюша.

— От печки, видать. Учадел.

О вчерашнем разговоре с Яковом Антип Никанорович решил умолчать — только слезы лишние.

Пока семейство Антипа Никаноровича завтракало и расходилось по своим делам, он все время чувствовал какое-то нетерпение, что-то надо было ему сделать срочное. Наконец понял: должен увидеть Захара, должен поглядеть в глаза своему кровному врагу и сказать… Что сказать? Этого он еще не знал. Какими словами выразить Захарову подлость?

Захар был дома, но пойти к нему Антип Никанорович не мог, остался караулить во дворе. Через плетень сада хорошо виделась новая Захарова хата, без крыльца, без пристроек, еще не обжитая и не отделанная ни снаружи, ни внутри. Кругом по неогороженному двору бесхозяйственно была разбросана щепа, доски, обрезки бревен и всякий строительный мусор, под окном — куча битого кирпича и желтый речной песок. Недели две назад вселился Захар и загулял, оставив незаконченную работу до весны. Есть крыша над головой — и ладно.

Вскоре в дверях появился Захар, поставил два порожних ведра на землю и подался за угол хаты. Антип Никанорович кинулся к себе в сенцы, схватил подвернувшийся под руку подойник, выплеснул воду в пустое корыто у плетня и заторопился к колодцу. Захар уже поднимал тяжелую дубовую бадейку, перехватывая волосатыми руками отполированный до блеска шест.