— Родная матка… Чего ж поделаешь.

Лазарь просеменил через двор и бочком присел на крыльцо. Нижнюю губу он отвесил и растерянно моргал, бессмысленно шевеля пальцами рук на коленях. Весь его вид был жалким и беспомощным.

— За што, Никанорович? Сашку отымают… — повторял Лазарь плаксивым голосом. — Ой, бяда! Она ж, генеральша, штой-то задумала недоброе. Грозилась Тимофею. Захар ей наговорил там об Сашке… Идтить надо, Никанорович, втолковать там чего. Может, оставит Сашку?..

— С Захаром говорила? — обеспокоился Антип Никанорович. — Об чем же?

— Не знаю. Пойдемте к нам… Целый год Сашка по документам у нас… Ай закон какой имеется — не отдавать, Никанорович?

— Чего ты толкуешь…

Ему было жалко Лазаря, который надеялся невесть на что, и хотелось успокоить, утешить этого большого ребенка, но тревога за Тимофея заслонила все другие чувства.

Разузнал, долго ли пробудет Поливанова, когда уезжает, и обещал зайти немного погодя, чтобы его приход выглядел как бы случайным.

Лазарь повздыхал, поохал и ушел.

Антипу Никаноровичу не терпелось кинуть все и пойти к этой генеральше, но он выжидал время и, только переносив в подполье всю бульбу, направился к хате Лазаря уже далеко за полдень. Он так и прикидывал — застать ее накануне отхода на станцию.

Поливанова взглянула приветливо, но когда узнала, что он батька Тимофея, строго стиснула сердечком подкрашенные губы и вздернула тонкую бровь.

— Значит, вы и есть отец того самого директора детдома? — спросила она, ощупывая Антипа Никаноровича колючим взглядом.

Он утвердительно кивнул и насторожился, озадаченный ее враждебным тоном.

Подбежал Лазарь, суетливо потянул его через горницу, усадил на табуретку.

— Батька он, батька Тимофея. Антип Никанорович. Он вам все расскажет, Елизавета Вячеславовна, — тараторил Лазарь. — Я што? Я так… С ним поговорите.

— О чем же?

— Об Сашке. Он все как есть знает. А Захар поклеп возводит.

Поливанова пожала плечами и сухо сказала:

— Вы уж простите, Лазарь Макарович, но говорить об этом я предпочитаю в официальной обстановке. — Она увидела выходящего из хаты сына и забеспокоилась: — Сашенька, ты куда? Ах, мальчики пришли проститься… Только недолго, сынок, мы сейчас уходим. Дай им конфеток.

Антип Никанорович шел с намерением узнать, что ей нашептал Захар, поговорить откровенно и рассказать правду о Сашке, даже надеялся через нее как-то помочь Тимофею, но с первых же минут понял: говорить с этой заносчивой генеральшей бесполезно. Не защитника, а нового врага нажил Тимофей.

— Ну, коли вам по душе брехня всякого шкурника, то, конешно, говорить нам не о чем, — сказал он хмуро. — Я думал, вы захочете правду узнать.

— Нет, вы только посмотрите! — возмутилась Поливанова. — Меня еще и во лжи подозревают! Да, я хочу знать правду, и я узнаю ее. Но, кажется, не от вас. Боже мой, подумать только! Отец пострадавшего ребенка у них — шкурник. А этот… этот… — Она прерывисто задышала, вскочила с табуретки, пробежалась по хате и остановилась у окна. — Но я добьюсь, я найду правых и виноватых! Нет, это просто в голове не укладывается!.. Пока наши мужья сражались на фронтах, здесь преспокойненько… Боже мой! Боже мой! — Она торопливо достала носовой платок и поднесла к глазам.

— Виноватых шукать приехали? — спросил Антип Никанорович. — Что ж так припозднились?

Поливанова резко обернулась, поглядела на него с прищуром и сказала раздельно:

— Много берешь на себя, дед! Не забывай, с кем разговариваешь!

— Не забываю, — в тон ей ответил Антип Никанорович. — Мужу вашему — низкий поклон и спасибо наше. А вам, мадамочка, виноватых шукать не пристало.

— Это что еще значит! — повысила она голос.

— А то, што в своих грехах мы сами разберемся, без посыльных из Ташкентов али же из других краев.

— Да… да как вы смеете?! — вскрикнула Поливанова.

Антип Никанорович понимал, что не следовало так разговаривать с генеральшей, но сдержаться не мог. И почему он должен сдерживаться перед какой-то капризной бабенкой? Кто она, эта «кукушка», просидевшая всю войну в Ташкенте? По какому праву обвиняет людей, переживших оккупацию? Нет у нее такого права!

Захотелось обругать генеральшу, встать и уйти, хлопнув дверью. Он приподнялся, засопел сердито, но заметил укоряющий взгляд Глаши, растерянного, словно виноватого в чем-то Лазаря и сразу остыл, успокоился. Чего ради должен уходить? Какой прок из его ругани? Поливанова пришла, уйдет и забудется, а ему оставаться вместе с Лазарем и Глашей.

— Смею, мадамочка. Смею, — только и сказал он.

Глаша уже успокаивала гостью, извинялась неизвестно за что, охая и молитвенно складывая на груди мужские, широкие ладони. Поливанова тут же переменилась, суетливо забегала по горнице, то и дело поднося к сухим глазам батистовый платочек.

— Что вы, что вы, Глафира Алексеевна, — тараторила она. — Это я погорячилась. Простите, ради бога! Милая вы моя, я так взволнована… Пора уходить? Да-да, время. Где Сашенька?

— Тут он, тут, не беспокойтесь. Я кликну. — И Глаша выбежала на улицу.

Поливанова выглянула в окно, взяла свой макинтош, положила обратно, покопалась в сумочке, еще раз поглядела в окно и подошла к стоящему у печки Лазарю. На Антипа Никаноровича не обращала внимания, как будто того и не было в хате.

— Лазарь Макарович… Сашенька, он единственный у меня и остался. Не знаю, как и благодарить. Я понимаю, вам было тяжело, вы столько сделали… — Она покосилась на дверь, выхватила из сумочки туго свернутую пачку денег и сунула в руку Лазарю.

Тот поглядел на деньги, на Поливанову, растерянно заморгал и сказал плаксивым голосом:

— За што?

— За Сашеньку. Возьмите, Лазарь Макарович, не обижайте меня. Сейчас такое время… Дорогой вы мой, я понимаю… — Она торопливо обняла его, пробежала через горницу, смахнула с подоконника свой макинтош и скрылась в сенцах.

— За што?.. За што, Никанорович? За што-о?..

Губы Лазаря совсем по-детски искривились, плечи затряслись, он осунулся на скамейку и заплакал навзрыд.

Через минуту вошла Глаша.

— Лазарь, пошли проводим… — Она увидела плачущего мужа, красную пачку денег на полу у его ног и растерялась. — Чтой-то такое?.. Никанорович, как же?.. Господи-и!.. — Схватила деньги и опрометью вылетела во двор.

Антип Никанорович подошел к Лазарю и положил руку ему на плечо:

— Не надо, Лазарь! Чуешь, не надо!

Ему и самому хотелось заплакать. То ли от жалости, то ли от злости…

Прошло две недели, и Поливанова забылась. Не стоила она думок Антипа Никаноровича. Другое угнетало его, другое лежало камнем на груди и не давало дышать свободно. Тимофея не отпускали, и в деле его не было видать просвета.

Ноги истоптал Антип Никанорович в хлопотах за Тимофея, а проку никакого. К кому только не ходил, в какие двери не стучался, все гомельское начальство потревожил, доказывая невиновность своего сына. Одни обещали разобраться и восстановить справедливость, другие звонили по телефону, наводили какие-то справки и потом, подозрительно оглядев его, отвечали сухо, что ничем помочь не могут — это дело следователей и суда, третьи попросту разводили руками в знак непричастности к НКВД. Дважды приезжал в Метелицу майор Брунов, дважды разговаривал с ним Антип Никанорович и смог понять всю сложность положения Тимофея. Но знал он и другое: его сын ни в чем не виноват, значит, и держать его под арестом никто не имеет права. А Тимофея держат и обвиняют в страшном преступлении. И не кто другой, как следователь Брунов. О каком же доверии может быть речь, о какой справедливости, когда никто не может освободить невинного человека? Что-то здесь не так, но что? Неужто контра голову подняла? Так не двадцатые годы, слава богу — сорок шестой на носу. Нет, однако, не может такого быть. А если так, то должен ведь Антип Никанорович правду найти. Ан нет, не выходит. Или ищет не там? Или ищет плохо? Непонятно.

Сдал за последнее время Антип Никанорович, рубаха болталась на плечах мешковиной, глаза впали, стали злыми и колючими, хоть в зеркало не глядись. Прося вконец его доконала своими слезами, а тут еще и Ксюша нюни распустила. Что ни вечер — усядутся в горнице на диване и плачут друг перед дружкой.