Демид видел, что Левенков искренне рад ему, и довольно улыбался, окончательно успокоясь за свою судьбу. Так оно и должно получиться, как рассчитывал: добудет новые документы, поработает малость на этом заводишке, а там время покажет. Загадывать наперед он не привык. Скучное это дело.

Левенков долго не мог успокоиться — для него Демид, считай, с того света объявился — сновал по комнате, в который раз оглядывал гостя, похлопывал его по крутым плечам, восхищался, наконец, присел к столу и произнес с усмешкой:

— Видишь вот, запрятался твой комбат. Как в подполье. Поколесил, разыскивая?

— Мне к колесам не привыкать, Сергей Николаевич.

— Был в Москве?

Спросил как бы между прочим, но улыбка стаяла с его лица, взгляд метнулся в сторону, уперся в пустоту за окном, и Демид понял, что по семейной части тут неблагополучно.

— Заезжал, — ответил он неопределенно.

Левенков помолчал, побарабанил по столу, видно, ждал более конкретного ответа. Но что мог сказать Демид? Для него их семейные отношения — темный лес.

— Ну и как там?

— Одна… Дочки в порядке, отличницы.

— Да-да, конечно. — Он взглянул на часы и заторопился. — Извини, отлучиться надо. Располагайся, я быстро. Тут вот, на диване, мы тебя и поместим.

Левенкова — суетливого, будто растерянного, — Демид не узнавал. Он помнил его уравновешенным, всегда спокойным, неторопливым, скупым на пустые разговоры. «Неужто у него с семьей такая закрутка?» — подумал сочувственно, и ему поскорее захотелось увидеть Наталью — что там за штучка?

Минут через двадцать вернулся Левенков вместе с Натальей. Демид сразу и не поверил, что это она. Перед ним стояла простая деревенская баба, уже не молодая, не красивая, с круглым рыхловатым лицом, реденькими, вздернутыми кверху бровями, покрытая косынкой, вся такая тихая, будто виноватая. Она глядела на гостя медлительными глазами и улыбалась приветливо.

— Знакомься, Демид, — заговорил Левенков неестественно бодро. — Наталья.

Она протянула руку, пытаясь согнуть ладонь лодочкой, но старые, задубелые мозоли, видно, не дали ей сделать это — так и подала неловко скрюченную.

— А по батюшке-то как? — спросил Демид.

— Ой, скажете! — смутилась Наталья. — Отродясь по батюшке не величали.

Она спросила, как доехал, не устал ли с дороги, не проголодался ли, предложила освежиться под умывальником — обычные в таких случаях слова — и заторопилась в кухню готовить ужин. Ее доверительный, певучий голос, плавные, чуть замедленные, как бы плывущие движения привлекали своей «домашностью», успокаивали, настраивали на непринужденный лад и делали ее «некрасивость» почти незаметной.

«А приятная…» — отметил Демид, усаживаясь на диван.

— Теперь торопиться некуда. — Левенков уселся рядом, устало протянул ноги. — Рассказывай.

— Порассказать есть о чем, это точно. С чего и начать… Вот приехал к тебе, больше не к кому. — Он решил сразу же открыть карты, чтобы не оставалось недоговорок — готовься, мол, помочь, комбат, на тебя рассчитывают. — Был в своих местах, на Волге, но ждать меня там некому. Сталинград весь разбомбили и мою хибарку — вчистую, из близких ни души не осталось, даже знакомых не встретил. Тоска! Теперь для меня где кусок хлеба — там и дом родной. Примешь — стану на прикол.

Демид немного слукавил. Уехал он из Сталинграда не потому, что все разрушено и — тоска: просто никого из старых дружков не осталось — некому было похлопотать о получении документов, а сам идти «к властям» опасался.

— О чем ты говоришь! Молодец, что приехал. Я здесь, понимаешь, — понизил голос Левенков и покосился на дверь кухни, — тоже, можно сказать, один как перст. Чужой… Молодец, Демид, само вовремя. За баранку хоть завтра садись. Ну ладно, это мелочи, потом. Давай по порядку: как уцелел, где был — в плену? воевал?

— Всяко пришлось, а больше всего — бегать. Так всю войну, считай, и пробегал: то из лагеря, то в лагерь, то от чужих, то от своих.

— От своих?

— Пришлось, Сергей Николаевич. Пришлось и от своих. Напоролся на одного дурака.

— Это не после добрушского лагеря?

— Нет. Уже после победы. — Он криво усмехнулся, зыркнул на Левенкова — как среагирует, — но тот и бровью не повел, видно, нарываться на дураков было делом привычным. — В добрушском я долго не задержался. Месяца через три после тебя, уже по весне, отобрали нас, которые покрепче, и повезли к линии фронта на земляные работы. Вот олухи, нашли куда везти! Там я от них и сквозанул с Федькой Щегловым. Может, помнишь, рыжий такой, курянин, еще заикался.

Левенков сдвинул брови, вспоминая, и неуверенно пожал плечами: может, помню, может, нет — все перемешалось.

— Пробрались к своим и — на фронт. Но воевать мне долго не пришлось, всего одно лето. Осенью сорок третьего опять угодил к немцам. Подвозил снаряды на передовую — километра четыре, не больше, лесной дорогой. Жму на газ, значит, тороплюсь в самое пекло, дорога знакомая, по бокам деревья желтенькие, все обычно. Влетаю в эти самые Дубки (деревенька, где наши окопались), выскакиваю из кабины налегке, даже карабина не прихватил — принимайте гостинчик, боги войны, — и на тебе! Встречают немцы. Тыр-мыр — а куда денешься? Берите меня тепленьким. Как потом понял, когда я отправлялся из тыла, никто еще не знал, что наших из Дубков потеснили, и отошли они, видно, просекой, с другого конца деревни. Вот и все мои подвиги. Потом — плен, Германия.

— До конца войны — в плену?

— До конца.

Из кухни потянуло аппетитными запахами еды, послышалось потрескивание сала на сковороде, и Демид невольно сглотнул набежавшую слюну. Левенков заметил это и спросил, поднимаясь с дивана:

— Проголодался? Сейчас узнаем, скоро там?

Демид встал следом, достал из чемодана кругляш копченой колбасы, две банки тушенки.

— Провиант у меня тут кой-какой, пригодится. У тебя курить можно? — спросил, вытягивая пачку «Красной звездочки».

— Кури, кури, вот пепельница на подоконнике. Только форточку открой.

Хорошо было в этой тесной комнатке, спокойно, уютно. Неужто закончились все мытарства и скитания? Хотелось верить в это и не верилось. Слишком уж резкая перемена. Ни побегов тебе, ни вагонных колес, ни случайных ночлежек. Надоело все, в печенки въелось, в горле стоит. Теперь главное — добыть документы и отдохнуть. Отдохнуть душою, никого и ничего не опасаясь. Надо сказать про документы, а как скажешь, прямо в лоб? Потом.

— У Натальи почти готово, сейчас накроет… Ну, попал в Германию, — напомнил Левенков, усаживаясь на прежнее место.

— Попал, значит. А там лагеря почище добрушского. Удалось выдать себя за «восточного рабочего», была у них такая категория. Там все по сортам, целая система. «Добыл» у мертвого штатскую одежку, затесался к «восточным рабочим» и угодил к бауэрше — вроде помещицы по-нашему.

Он затянулся дымком «звездочки», сощурился от удовольствия и принялся рассказывать о втором своем пленении, не с пятого на десятое, как только что, а обстоятельно, с подробностями, неторопко. О немецких лагерях, о бирже труда, о жизни в усадьбе Анны Блой.

— Ты же, Сергей Николаевич, знаешь, я психованный. Находит порой, потом сам каюсь. Ну, допек хозяйский управляющий, старикашка паршивый, в глазах потемнело — кинулся. Сморчок — соплей перешибешь, а с пистолетиком. В общем, загнали в подвал и, видно, крест на мне поставили.

Вошла Наталья, раскрасневшаяся от кухонных хлопот, с довольной улыбкой на губах. Вслед за ней из распахнутой двери хлынули щекочущие в носу запахи ужина. Левенков даже прищелкнул языком и бодро потер ладонями. А пахло всего лишь жареным луком и салом — под яичницу.

— Готовьтесь к столу, — пропела она, хотя и так все было ясно. — Ополосните руки, пока я тут соберу. Сергей Николаевич, помоги стол — к дивану.

И опять ее мягкий голос привлек Демидово внимание, и недоумение — почему комбат здесь, а не в Москве — помалу притуплялось. Наталья начинала ему нравиться, но совсем не как женщина. Тут она Левенкову была не пара, как ни крути — слепому видно.