— Маковский мне не указ! — выкатил глаза Захар. — У меня свой отряд имелся!

— Ладно, Захар, с этим разберутся, — сказал Тимофей. — Кончим этот разговор.

— Это с чем разберутся?

— С отрядом твоим. Пошли спать.

Тимофей поднялся, давая понять, что разговаривать с пьяным больше не станет, но Захар взорвался пуще прежнего. Хмель как будто отступил от него, лицо с хищной злобой перекосилось, он вскочил, опрокинув табуретку, и грохнул кулаком в грудь, отчего с новой силой зазвенели медали.

— Со мной разбираться? Со мно-ой?! Это я разберусь! — И он опять ударил себя в грудь, как в пересохшую бочку.

Этого медального перезвона Антип Никанорович больше не мог перенести.

— Орденком бы тряхнул, коли герой, — проворчал он сердито. — А насчет отряда партизанского Тимофей правду сказал: разберутся. Коли невиноватый, значит, невиноватый, и неча глотку драть!

— Ви-но-ва-тый?! — захлебнулся Захар, сверкая глазами. — Раз-бе-рутся?! Да я за эти награды жизнью рисковал! Я там кровя за вас лил, а ты, — он повернулся к Тимофею, — а ты… детской кровушкой торговал! Сына моего кровушкой!

Тимофей пошатнулся, как от удара, и опустился на табуретку. В хате наступила тишина. Захар, видать, и сам понял, что хватил через край, умолк и опустил готовые крушить все подряд кулаки. Ксюша с Просей, ошарашенные этими словами, застыли, не в состоянии говорить.

В груди у Антипа Никаноровича всплеснула горячая волна, он вскочил и крикнул Тимофею:

— Ты што молчишь?

Тимофей даже головы не поднял.

— Крыть нечем, — со злостью и в то же время как-то виновато сказал Захар.

— Ну, так я скажу. Вон бог, а вон порог! — указал Антип Никанорович на дверь и вдруг, притопывая ногами, закричал не своим голосом: — Во-он! Штоб и духу твоего не было!

Захар кинулся прочь из горницы, в сенцах зацепил ведро, видать, с силой поддал его ногой и, матерно ругаясь, вылетел во двор.

Назавтра поутру Алексей Васильков пришел за вещами Захара. От Алексея несло перегаром, и глаза его маслено лоснились, видать, уже успел опохмелиться.

— Извиняй, Никанорович, — пробубнил он хмуро, пряча под рыжими веками виноватые глаза. — Захар прислал за вещами.

— Там, — кивнул Антип Никанорович в угол.

Алексей принялся было увязывать вещмешок, но Антип Никанорович заметил бутылку на подоконнике и остановил его:

— Погодь. Вот это ишо. — Он взял недопитую вчера Захарову бутылку и сунул Алексею.

— Ну, что вы, Никанорович, — замялся Алексей.

— Забирай! — вспылил неожиданно Антип Никанорович. — Штоб и не воняло тут!

— И это… Максимку велено забрать.

— В саду он, кликнешь сам. Вечером придешь за его пожитками — бабы соберут.

Алексей топтался возле чемоданов и уходить не торопился, будто хотел что-то сказать и не решался. Антип Никанорович подождал с минуту и не выдержал:

— Все?

— Все, кажись…

— Ну и проваливай!

Алексей вскинул за плечи вещмешок и, сгибаясь под тяжестью чемоданов, посунулся к выходу.

Как только Алексей вышел, Антип Никанорович заметался по горнице, сердясь на себя. Накричал на человека, а за что, спросить бы тебя, старого дурня. Алексей тут не виноват. Ну, приютил, видать, Захара, потому как старый дружок его. Антип Никанорович подошел к окну, выглянул. Алексей, пыля полусогнутыми ногами, удалялся по улице, рядом с ним, припрыгивая, бежал Максимка. И с новой силой закипела в нем злость и обида на Захара, на невинного Алексея, даже на Максимку — не забежал в хату, не спросил позволения уходить, не простился… А если рассудить, то Максимка при чем, может, он и не знает, что уходит навсегда из этого дома. Куда же ему идти, как не к батьке? Стареешь ты, Антип Никанорович, и обиды твои стариковские, на детские похожи.

Но успокоиться он не мог еще со вчерашнего вечера. Всю ночь ворочался с боку на бок, сон его не брал, и утром не находил места. Он прошел в трехстен, пошарил на полке, что-то отыскивая, потом спохватился: а что он ищет? Подумал, подумал и не придумал — что. Выругался, сплюнул сердито, вернулся в горницу и присел на край дивана, сложив руки на коленях, как делают это древние бабки на завалинках, но тут же, заметив такое «бабье» положение, снова ругнулся себе под нос. Взгляд его наткнулся на серый корешок Библии, и Антип Никанорович словно обрадовался, взял Библию и принялся перелистывать толстые пожелтевшие страницы. Но читать ему было трудно: буквы мельтешили, расплывались перед глазами, и Антип Никанорович с досадой откинул книжку в угол дивана. Зрение плошало.

Антип Никанорович махнул на все и решил заняться делом. Надо было клепать косы, завтра они с Тимофеем собирались косить отаву на лугу. У них уже было заготовлено несколько копешек в первый покос, но этого явно не хватало корове на зиму. Он взял молоток и вышел под навес гумна. Там еще удерживались остатки ночного холодка, и Антип Никанорович с облегчением уселся на старую, почерневшую от времени дубовую колодку.

Только он стукнул несколько раз молотком, из сада прибежал Артемка. Поглядев дедову работу, Артемка спросил:

— А чего это, Максимка насовсем ушел?

— Насовсем.

— А чего это, дядька Захар у нас жить не будет?

— Не будет.

— А у кого они?

Антип Никанорович сердито стукнул по пятке косы, промазал и рассердился еще сильней.

— У кого надо! — выкрикнул он. — И штоб ходить туда не смел. Пойдешь — шкуру спущу!

Артемка не растерялся, только удивленно уставился на деда: чего это с ним? Антип Никанорович посопел и пояснил уже спокойнее:

— С Максимкой можешь дружить, и к нам он пущай ходит, а там показываться не моги. Уразумел?

— Уразумел, — ответил Артемка, недовольно чмыхнув носом, точь-в-точь как дед, и подался в сад.

«В меня, шельма, уродился», — подумал Антип Никанорович и взялся за молоток. От размеренных глухих ударов молотком коса переливчато позванивала: тук-динь, тук-динь, тук-динь, и ему не хотелось думать ни о чем. Но мысли настойчиво лезли в голову. Больно было за сына и обидно. Тимофей крепился, виду не подавал, что принял Захарово оскорбление всерьез, но Антип Никанорович знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Неспроста Тимофеева деревяшка стучала поутру громче обычного, неспроста появились синяки под глазами. Нечего сказать, отблагодарил Захар за сына. Нашел самое больное место, чтобы корябнуть по живому — безжалостно. Героя из себя корчит, в судьи осмелился полезть… Ну да время покажет, кто судья, а кто подсудимый. Яков Илии не забыл его «партизанщины», и никто в Метелице не забыл, медалями не прикроется. Таких мародеров с наградами на груди Антип Никанорович еще в первую мировую навидался, знает их лживое геройство. Много их на чужом горбу в рай норовит. Вот и поди тут успокойся, пчел заведи… В оккупации он мечтал об избавлении от вражьей нечисти, с приходом наших мечтал о победе. Вот и победа, а где же покой? «…Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне…» Восьмой десяток Антипу Никаноровичу, отгоревал свое, дайте помереть без тревог и терзаний!

— Нет мира в костях моих от грехов моих… Тю ты, слота! — Он заметил, что бормочет библейскую фразу, удивился сам себе и быстрее заработал молотком.

Тук-динь, тук-динь, тук-динь…

Захар поселился у Алексея Василькова, на краю Метелицы, но Антип Никанорович видел его каждый день на строительстве хаты по соседству. Они избегали друг друга, а при нечаянных встречах отворачивались, проходили мимо, не здороваясь. Примирения с Лапицкими Захар не искал и просить прощения за свою пьяную выходку не собирался. Более того, от знакомых Антип Никанорович слышал, что Захар якобы грозился «вывести Тимофея на чистую воду».

Работа на строительстве шла споро. С утра и весь день мелькала на погорелище могучая спина Захара, а по вечерам туда собиралось человек семь-восемь. Звенели топоры, визжали пилы, ухали тяжелые бревна. Расплачивался он щедро, и мужики с охотой шли ему помогать. Сельчане только диву давались, с какой легкостью и быстротой Захар доставал нужный материал для строительства. Даже кирпич, который достать было особенно трудно, он привез на пятый день, да не на чем-нибудь — на десятиколесном воинском «студебеккере».