К вечеру хата Антипа Никаноровича наполнилась гостями. Захара пришли проведать фронтовики, вернувшиеся раньше его, и довоенные друзья. Каждый приносил с собой что-либо из закуски. В последние годы в Метелице повелось ходить в гости со своими харчами. К этому привыкли и не считали зазорным брать от гостей еду. Когда у людей каждая бульбина, каждый кусок хлеба стал на учете, и понятия приличия, гостеприимства, хлебосольства изменились. Уже считалось неприличным идти в гости с пустыми руками, потому что лишний рот за столом всем был в тягость.

Фронтовики, собравшись вместе и пропустив по чарке-другой, как обычно, заводили одни и те же разговоры о войне, о боях, о штурме того или другого города и, как обычно, внушали друг другу и всем окружающим, сколько им пришлось всего хлебнуть, сколько раз брала их за глотку косая и отпускала в самый последний момент, что если они и остались в живых, то благодаря случаю. Так оно и было. Каждый из них мог не вернуться, как не вернулся Савелий, как не вернулись две трети метелицких мужиков, каждый из них был исполосован ранами и четыре года ходил в обнимку со смертью. Тыловики поддакивали, сочувствовали и соглашались во всем, считая свои горести и страдания ничтожными в сравнении с тем, что выпало на долю фронтовиков.

Только захмелевший Лазарь, всегда и со всеми согласный, вдруг вздумал перечить бывшим солдатам.

— А мы што, думаете, так себе, а? Да мы тут хлебнули болей вашего! — перекрывал Лазарь своим бабьим голосом мужской гул за столом. — Вас хоть кормили, а мы шолупайки грызли, а? Батька мой серед дороги… без могилки… Людей живком в землю закапывали… и полицаи скрозь… Добре вам с винтовками да автоматами, а нам? Хлопят — к стенке… и девок насильничали, а мы, не приведи господь, знай кланяйся!

— Хватит тебе, Лазарь! — отмахивались от него. — Война, чего ж ты хотел?

— Да я што, я ж так, — притихал Лазарь, но тут же опять встревал в разговор: — Думаете, мы так себе, а? Это вам — война, а нам — одно изуверство!

И хотя Лазарь, может быть, впервые в жизни говорил толковое слово, его не слушали и не принимали всерьез. Что возьмешь с недотепы Лазаря? Поговорил, и ладно, грех на него обижаться.

— Да, Лазарь, всем досталось.

— Ты послухай-ка, что Алексей рассказывает.

Захар снисходительно похлопывал Лазаря по плечу. Трубный голос его рокотал спокойно, ровно, но так, что вздрагивала лампа-восьмилинейка, подвешенная за крюк в потолке над столом. Довоенный дружок и гуляка Алексей Васильков глядел прямо в рот Захару и, как влюбленная девка, льнул к его округлому плечу. «А помнишь, Захар? — заплетал Алексей языком. — А помнишь, кореш ты мой дорогой?» Но так и не договаривал, что «помнишь». Захар был центром внимания за столом, вокруг него велись все разговоры. Он это видел и принимал как должное. При каждом движении медали его позванивали, как бы подстегивая мужиков к новым похвалам фронтовику, и казалось, что делает он это умышленно.

Антип Никанорович старался быть радушным, приветливым хозяином, но помимо воли серчал и все настойчивей скрипел табуреткой. Назойливое позванивание медалей начинало его раздражать. Он заметил, что Захар избегает разговоров с Тимофеем, словно того и нет за столом. Тимофей же молчал, как непрошеный гость в чужой компании, и это не нравилось Антипу Никаноровичу.

На дворе уже сгустились сумерки, детей уложили спать, и вся компания вышла во двор, чтобы свободно задымить цигарками и не сдерживать зычных голосов. Долго еще галдели мужики, вспоминая и военное, и довоенное время, разговора же касательно личной жизни Захара никто не затронул, и Антип Никанорович знал, что этот разговор впереди, никуда от него не уйдешь.

Наговорившись и помня, что завтра вставать с первыми петухами, гости разошлись по домам. Антип Никанорович, Захар и Тимофей вернулись в хату. Прося с Ксюшей навели порядок на столе и говорили о чем-то своем. Антип Никанорович еще раньше предупредил Захара, чтобы в присутствии Ксюши о Савелии — ни слова.

— Ушли служивые? — спросила Прося.

— Подались, — отозвался Захар и присел к столу.

После шумной компании в хате стало тихо и пусто. Были слышны ходики на стене, скрип половиц и табуреток, лай чьей-то собаки на улице и особенно отчетливо — позванивание Захаровых медалей.

— За сына вам, Никанорович, спасибо! И тебе, Прося, большое спасибо! Не забуду. — Он сделал упор на том, кого конкретно благодарит.

— Не чужой ить — племянник, — сказала Прося, не заметив, что Захар благодарит не всех Лапицких, а выделяет ее и Антипа Никаноровича. — Так и благодарить не за что. Вот уберегти как следует не сумели. Не обессудь, время такое было. Супротив силы что мы могли?

— Здоровье как, не хворает? — спросил он у Проси, настойчиво не замечая Тимофея.

— Слава богу, не хуже других. И в школе ладно, вот и Тимофей скажет.

— Способный мальчик, — подтвердил Тимофей. — Старательный и спокойный. Только перегружать его не следует.

Захар покосился на Тимофея и заскрипел табуреткой. Только теперь Антип Никанорович увидел, что Захар крепко пьян. Красные глаза его ворочались медленно и неопределенно, будто ничего перед собой не видели, вспотевшая шея вздулась, и язык заметно спотыкался на звуке «р».

— Жить-то как собираешься? — спросила Прося. — Тяжелая нынче жизнь пошла.

— Тяжелей, чем было, не будет. Всяк нажился, и теперь проживу.

— Э, не скажи, — не согласился Антип Никанорович. — Прожить-то проживешь, однако тяжесть тяжести — разница. Одно дело — немца бить, другое — прокормить свою семью. Теперя полегчало, а было… Чул, што Лазарь сказал? Дурны-дурны, а тут в середку угодил. Это для вас — война, там хоть бицца можно было и загинуть как подобает, а для нас — одно изуверство.

— Оно и видно… Вон и Полина от тяжестей загнулась. Эх-х, не дожила баба! — Захар скрипнул зубами и собрал в огромные кулаки свои волосатые пальцы, словно показывая, что́ было бы с Полиной, доживи она до конца войны.

Разговор начал принимать крутой оборот. Обычно молчаливая и покорная, Прося раскраснелась и сердито вступилась за покойницу сестру:

— Ты особливо не рычи, ей тоже хлебнуть пришлось.

— Погляжу я, так все вы исстрадались и все хорошенькие, — уже не скрывая злости, прогудел Захар. — Ты сестрицу свою не покрывай, и мне она не чужой доводилась, да чего замалчивать, коли стервой оказалась. Пригрел на груди!..

Он торопливо наполнил стакан, одним духом осушил его, поскрипел зубами вместо закуски и продолжал:

— И нечего оправдываться! Чистенькие… Сына от теперь «перегружать не следует»…

— Оправдываться никто не собирается! — не выдержал Тимофей. — Не в чем нам перед тобой оправдываться. А сыном не укоряй, знаешь, что я был бессилен что-либо предпринять.

— Своих сумел уберечь, — проворчал Захар, все больше пьянея.

— Глупство городишь, паря, — вмешался Антип Никанорович. — Пьяный ты для такого разговора, проспись-ка лучше.

— Я от обиды пьяный! За сына… А та… эх-х, баба, в душу наплевала!

— Не шуми, Захар, детей разбудишь, — попросила Ксюша.

— А, Ксюша? — словно очнулся Захар и продолжал, едва удерживая отяжелевшую голову: — Одна ты — человек, и Савелий — мужик, уваж-жаю! — Он навалился грудью на стол, полоская свои медали в миске с огуречным рассолом. — Уваж-жаю… А моя… эх-х!

— На Полину все валишь, — сказала Прося, — а своей вины не чуешь? Может, через тебя она и сбилась с путя. Судья выискался!

— Это каким манером — через меня?

— А таким, что совестливо ей было людям глаза показать.

— Не п-понимаю.

— Понимаешь, неча там! Перед нами героя не строй, не на митинге!

— Прося, не время сейчас об этом, — попытался остановить жену Тимофей.

— Ничего, время! — разошлась Прося. — Досыть я молчала! Полину никто не обеляет — виновата. А не герой-мужичок довел ее?.. Кабы был, как другие мужики, дома или в отряде, и Полина Полиной осталась бы.

— А я где, по-твоему, был?

— Тебе лучше знать. Но кто с Маковским был, мы тоже знаем.