Непонятная поначалу откровенность Брунова вдруг показалась Тимофею своеобразным оправданием. Запоздалым оправданием за допущенную в сорок пятом грубую ошибку, стоившую ему очень дорого. Утешение слабое. И все же воспринималось это совсем по-другому, нежели оправдания Захара. Тот вызывал неприязнь и раздражение, следователь же, открываясь с неожиданной стороны, пробуждал уважение к себе. Весь его вид, интонация голоса говорили о том, что он сожалеет о случившемся и признает свою вину.

— Но мы отклонились, — спохватился Брунов. — Я обещал не задерживать. Скажите, как вы знали… ну, в каких отношениях были с Чесноковым во время оккупации?

— С Чесноковым?

— Да, с Ильей Казимировичем.

— Н-не понимаю, зачем это?

— Так, для себя.

Тимофей насторожился. Какого черта понадобилось юрисконсульту разузнавать о жизни Чеснокова в оккупации? А что, если Брунов наврал о своем юрисконсульстве, что, если копает под Илью Казимировича? От такой догадки ему стало не по себе. Ведь только что поверил человеку, посчитал его искренним. Неужели все слова Брунова — ложь? Нет, не может быть, не похоже. В конце концов, это грубое нарушение закона, следователь не решится, не посмеет. Время не то, да и человек не тот. Хотя кто его знает…

— В нормальных деловых отношениях: я — учитель, он — инспектор. Довоенные, конечно, инспектор и учитель, — ответил он нехотя.

Интерес к разговору пропал. Более того, заподозрив Брунова в нечестности, Тимофей не хотел дальше сидеть с ним рядом, сама беседа становилась неприятной.

— Он был связан с подпольем?

— Кажется, да. Во всяком случае, я так думаю.

— А почему думаете так?

— Ну-у, не знаю. По его поведению, по всей обстановке…

— Полунамеки, недосказанности, таинственность, значительный вид… Так? — прищурился хитро Брунов.

— Послушайте, — рассердился Тимофей. — Я не знаю, что вам надо от Чеснокова, но если ждете от меня каких-то компрометирующих сведений, то напрасно. Чеснокова я знал и знаю как порядочного человека.

— Ничего я не жду, — сказал досадливо Брунов. — Вы меня неправильно поняли. Я к тому, что ни с каким подпольем он не был связан. Поза это все. Поза!

— Но если и так, что в этом преступного?

— Ровным счетом ничего. Я веду разговор не о преступности, а о порядочности и затеял его, чтобы расставить все по своим местам. Думаю, вам это пригодится. Помните, еще во время следствия вы ссылались на Чеснокова как на человека, способного подтвердить вашу невиновность. Я тоже надеялся. М-да, крепко надеялся… Так вот, открестился от вас Чесноков. Как только узнал, что вы арестованы, так и открестился. В общем, не заблуждайтесь насчет его порядочности. — Он снова прищурился с хитрецой и поглядел на зеленое здание облоно. — Вы ведь от него, не правда ли?

Тимофей утвердительно опустил глаза, недовольный собой. Он понял, что Брунов говорит чистосердечно, без каких бы то ни было подвохов, и ему стало неловко за свои нелепые подозрения, за резкий, вызывающий тон. Выходило, что он все это время ершился, как задиристый мальчишка. Смешно и глупо ершился. Ведь Брунов прав относительно Чеснокова. Тысячу раз прав. Тимофей и сам не однажды сомневался в его порядочности, думал нечто похожее о связи инспектора с подпольем еще летом сорок четвертого, когда приезжал по поводу строительства новой школы в Метелице и заночевал у него, просидев допоздна за гостеприимным столом. Думал, предполагал и не мог поверить, сам же себя упрекал в излишней подозрительности.

Теперь становились понятными и пустые обещания, и слащавые улыбки, и наигранное расположение Чеснокова к нему. Рыло в пуху — вот и юлил, изворачивался. И как он только раньше мог надеяться на защиту этого человека! Конечно же открестился, этого и следовало ждать. Такие берегут лишь свою шкуру. Ну что ж, век живи — век учись. Истина банальная, однако верная, никуда не денешься.

— Не ожидали? — спросил Брунов.

— Как вам сказать… — замялся Тимофей. — Во всяком случае, теперь меня трудно чем-нибудь удивить. — И, помолчав, добавил: — Спасибо вам.

Он расспросил, где находится улица Цветочная — это оказалось рядом, в направлении вокзала, — и, попрощавшись с Бруновым, поднялся с лавочки. Время близилось к обеду, а ему еще надо было заказать протез и успеть к двухчасовому поезду, с тем расчетом, чтобы заехать в Сосновку к сестре. Давно обещался в гости, но за два месяца так ни разу и не выбрался, не поглядел, как живет Ксюша на новом месте, все ли у нее ладно.

После обеда погода испортилась. От застойной духоты, утренней ясности и тишины не осталось и следа. Когда Тимофей сошел на сосновской станции, порывистый ветер уже гнул деревья, вихрил желтую пыль вокруг, время от времени бросая ее в лицо, будто горстьми, и тогда приходилось отворачиваться, втягивая голову в плечи, чтобы уберечь глаза. В стороне города небо еще было чистым, но с противоположной уже наползала густая туча, тянуло сыростью и холодом. Небо над Сосновкой словно разделилось надвое: на черное и голубое. Через минуту-другую на землю готова была обрушиться гроза.

Попутчики с поезда подсказали, как пройти к дому Ксюши, и Тимофей заковылял вслед за ними, поглядывая на небо и прикидывая, успеет ли спрятаться от дождя. Вскоре он отстал и шел в одиночку по безлюдному поселку: детвора попряталась, взрослые работали, только у одного из бараков молодая женщина торопливо срывала с веревки уже успевшее запылиться белье. И еще один человек встретился на пути — сам директор завода. Тимофей помнил его по сорок четвертому году, когда приезжал за кирпичом на новую школу. С тех пор Челышев сильно изменился: постарел, окончательно истощал и теперь, тонкий и длинный, с вытянутым далеко вперед подбородком, удивительно походил на колодезный журавель. Отвечая на приветствие кивком головы, он хмуро окинул Тимофея острым взглядом, так и не узнав в нем своего «клиента».

Тимофею повезло: Ксюша оказалась дома и от дождя он убежал — первые тяжелые капли настигли его только у крыльца.

— Никак, с неба свалился? — удивилась Ксюша радостно.

— Вместе с дождиком, — ответил Тимофей в тон сестре. — Давно собирался, да все никак. Из Гомеля я, по пути.

— Вот-вот, по пути, — кивнула она с едва заметной обидой и тут же заулыбалась, будто извиняясь. — Успел от дождя? Ох, сейчас и хлынет! Ну, проходи, проходи. Обедал?

— Да не хлопочи.

— Значит, не обедал. Давай прямо к столу, еще не остыло. На работу, так и быть, не пойду, целое воскресенье над отчетом просидела.

Ксюша засуетилась у печи, громыхая кастрюлями и горшками, а Тимофей, повесив плащ на гвоздь у входа, оглядел квартиру. Проходная кухня, комнатка с единственным окном, две глухие стены, за одной из которых живут соседи, и, наверное, по вечерам слышится их присутствие, пустой, как выгон, двор за окном — все это, такое недомашнее, казенное, огорчило его. Каково же тут сестре после родной отцовской хаты, просторной и в то же время уютной, обжитой, с ветками яблони у самого стекла, с кудахтаньем кур у плетня и похрюкиванием поросенка в закутке… Эх, сестра, поторопилась!

— А я не рассчитывал застать тебя, на Артемку надеялся. Где он? — спросил Тимофей, отвлекаясь от нерадостных мыслей.

— У товарищей где-то.

— Демида, верно, не застану. Он семичасовым приезжает?

— Деми-ида… — протянула Ксюша с загадочной ухмылкой. — Садись-ка, пообедай, — хлопотала она, поглядывая в окно. — Ты посмотри-ка, что творится. Что творится! Положит хлеба́, истинный бог, положит. И яблоки до времени обобьет. Как в Метелице уборочная?

— Наполовину убрали.

— Может, полосой пройдет…

— Скорее всего, — кивнул Тимофей, пристально глянув на сестру.

«Поторопилась, — подумал он еще раз. — А назад не повернешь».

Дождь за окном уже набрал силу и сплошной туманной пеленой падал на землю, но грозы не было. Водяные нити, подхватываемые ветром, бились о стекло, разлетались брызгами, струились к подоконнику, шипя и потрескивая, как сало на сковородке. Громоздкая туча наползла на поселок, и в доме сделалось темно, будто в сумерки.