Послушав дедову ругань, Савелий вышел во двор. Артемка на самодельных лыжах топтал снег в саду, возле него приплясывал Валет. За садом расстилались белые поля. Сугробы в конце сада сровнялись с плетнем, сосульки с крыш свисали толстые, короткие, не сосульки — наледи. Верный признак ранней, бурной весны.

Помахав сыну рукой, Савелий вышел на улицу. Безлюдной была Метелица, притихшей, только дул привычный северян, срывая с труб над хатами сизый дым, вея по шляху тонкую, отливающую синевой поземку. Не мычали коровы в хлевах, не повизгивали свиньи. Не стало скотины в Метелице. Свиней порезали осенью, тайком, воровато, укрываясь от полицейского глаза, коров заграбастал немец. Что ни месяц — то новый грабеж. И собирает Гаврилка мужиков решать, кого на этот раз оставить без молока. Первый раз отобрали у семей коммунистов, потом начали чистить всех подряд. И этого не хватило. Порешили молоко оставшихся коров делить поровну между деревенскими детишками. У Савелия Зорьку не забрали, потому, как сказал староста, «возвернулся он по своему хотению, значит, от партейных отрешился». И еще: корова Савелия считалась одной из лучших в деревне. Теперь Ксюша делила молоко на три части, две из которых отдавала детным бабам.

Не успел Савелий поравняться с Захаровым двором, дорогу ему перегородила Полина с коромыслом в руке и двумя порожними ведрами.

— Стой, Данилович, с порожним перейду! — Полина стрельнула в Савелия игривым взглядом. — Аль не боишьси?

— Поздно мне бояться. Давно перешли, — ответил он и остановился.

Полина стояла перед ним, повязанная цветным платком, в валенках, в коротком кожушке нараспашку, будто и не замечала мороза. Плотная телом, румяная, она улыбалась с бабьей откровенностью и вызовом: что, не хороша?

— Гляди-ка, лихой мужик! — Она подступила вплотную, так, что слышно стало ее шумное дыхание. — Коли так, зашел бы грубку поглядеть, чегой-то задымила. Мужика ить в хате не стало, а без грубки — бррр как зябко! Чарку поднесу. Не горилка — огниво! — Она передернула плечами и улыбнулась.

— В другой раз как-нибудь, — отказался Савелий, чуть отстраняясь от напирающей грудью Полины.

— Ну, ладно, авансом угощу. Больно ж хороша горилка! — не отступала она.

— Не употребляю я этого дела. — Он улыбнулся. — Вишь, ослаб. Ксюша говорит, иссох — на просвет видать.

— И-и-и! — протянула Полина. — Много твоя Ксюша понимает. Сухой мужик всегда жилистый! — Она так весело расхохоталась, что забренчали ведра.

— Эх, баба! — вздохнул Савелий. — Скользкая твоя стежка.

Полина вдруг переменилась в лице: улыбка исчезла, губы перекосились в злобе, взгляд стал колючим и дерзким. Все это произошло в доли секунды. Она приблизилась к Савелию и процедила сквозь зубы:

— А мне о Захаре легко слухать всякое? Хорошо твоей Ксюше с мужиком под боком, а мне теперя что же?.. Глянуть бы на нее, как бы ты вот так, как Захар… — Она прервалась, нервно шевеля губами и раздувая ноздри.

— Может, слухи? — спросил он.

— Кабы слухи. — Она на минуту присмирела, потом снова зло зашептала: — В чистенькие метишь? А твоя стежка далече от моей?

Давно ждал Савелий попрека от людей. Боялся, хотел верить, что не услышит подобных слов, и ждал. Вот и дождался!

Видно, Савелий побледнел, потому что Полина отшатнулась, поглядела на него и залепетала:

— Прости, Савелий, я не хотела. Сам довел… По бабьей дурости. Слышь, Савелий, ты куда? Погодь!

Савелий уже шагал по узкой стежке вдоль плетней, хрустя снегом как хромовыми сапогами. Этот хруст с каждым шагом подгонял его: скорей, скорей! Казалось, есть что-то очень важное в том, если придет к Тимофею минутой раньше.

Увидев Савелия, Тимофей понял, что тянуть дальше нельзя, и пообещал свести его с Маковским.

У Савелия немного отлегло от сердца, но вопрос Полины: «А твоя стежка далече от моей?» — стоял в ушах постоянно. С ним он ложился спать, с ним вставал и целый день, чем бы ни занимался, с кем бы ни разговаривал, слышал злой шепот. Три дня не выходил из дому, а в субботу заставил себя выйти и потоптаться перед двором Гаврилки, показаться старосте на глаза. На всякий случай предупредил Ксюшу и деда Антипа, чтоб говорили в голос: пошел в соседнюю деревню по гостям.

Дождавшись ночи, Савелий заторопился к условленному месту, к старой горбатой сосне на краю леса. И тут его охватила робость. Как-то встретит его старый товарищ Григорий Маковский? Неужто не поймет, каково ему сидеть в Метелице? Не может такого быть. С Григорием они знакомы еще с конца двадцатых годов по комсомольской работе, хотя и жили в разных деревнях, потом уже в Метелице трудились рука об руку. Да знает его Маковский как облупленного, и никаких сомнений быть не может.

Стежка в лесу была хорошо укатана полозьями санок, утоптана ногами мужиков и баб. Каждый день ходили сюда за сушняком, за дровами. К ночи мороз начал сдавать, тучи затянули месяц, и стало темно, как в подвале. Запушил мягкий снежок, застилая и без того чуть приметную стежку.

Не успел Савелий подойти к сосне, раздался девичий голос:

— Савелий Данилович?

— Я, Люба, я, — отозвался он и увидел перед собой вынырнувшую как из-под земли Любу.

Одета она была просто и легко: в стеганой фуфайке, в шапке-ушанке, обута в бурки. Савелий узнал ее больше по голосу — в темноте лица не разглядеть.

— Давно поджидаешь? — спросил он.

— Толечки пришла. — Люба помолчала. — И остыть не успела.

— Уморилась? Не близко, поди.

— Я привычная, Савелий Данилович. Через пару часиков будем на месте. Идемте.

Она повернулась и пошла в лес по невидимой, известной только ей одной стежке. Савелий двинулся следом, ступая наугад по слабо утоптанному снегу. Минут десять шли молча. Савелий не находил о чем говорить. Об отряде он знал кое-что от Тимофея, а расспрашивать подробней у Любы неловко, ведь все равно ничего толкового не скажет. Не может сказать. Зачем смущать девку? Заговорить о семье Любиной — опять не то. Наконец, чтобы только нарушить молчание, спросил:

— Как там Григорий?

— Григорий Иванович? — тут же отозвалась Люба. — А что ж, хорошо.

Она как будто только и ждала вопроса, разговорилась по-бабьи без умолку.

Голос у Любы молодой, бойкий, хотя и сиплый от постоянных ветров, от частой и долгой ходьбы по морозу. Шагала она быстро, Савелий еле поспевал. И вдруг он подумал: как же эта девка, считай, девчушка еще, не боится ходить в такие ночи? Ему, мужику, и то не по себе от темноты непроглядной, от мертво застывшего леса.

Савелий знал, что Люба женихалась с Мишкой Ермоленко и, по всему, любила его первой девичьей любовью. Каково же ей теперь? Мишка нацепил полицейскую повязку, Люба — партизанка и выполняет, пожалуй, самое опасное дело, она — связная. Надела фуфайку, бурки, спрятала девичью красоту. А кто в Метелице не заглядывался на Любу, гордую, неприступную девку, когда она вышагивала по деревне в ситцевом платье в горошек, закинув длинные косы на грудь! Женатые мужики и те вздыхали: «Эх, девка, опоздала родиться!» А над Гаврилкой подшучивали: «Не твоя дочка, Гаврилка. Не твоя. Удружил тебе кто-то, посочувствовал». Гаврилка весело щерился и горделиво отвечал: «На моей фамилии — моя! Ставь чарку да веди свою бабу — и тебе удружу такую ж. Мы энто могем даже очень запросто».

Шутили над Гаврилкой не без оснований, выделялась Люба во всем его роду, как василек в бурьяне.

— Ты, Люба, с оружием? — спросил Савелий.

— А как же! — ответила Люба с гордостью, потом добавила, как бы извиняясь: — Волков страсть как развелось.

— И не боишься ходить?

— Поначалу боялась.

— А теперь?

Люба помолчала с минуту и сказала со смешком:

— Теперь я песни пою. Старинные…

— Чего вдруг старинные? — удивился Савелий.

— Под старинные думается хорошо. Поешь потихоньку — и видится всякое: то луг зеленый, то аисты на болоте. Вот «Посею гурочки» как запою — прямо запах грядок в нос ударяет и огурец хрумтит на зубах. А «Стенька Разин»… Это ж целое кино. Стенька, здоровый такой, белобрысый, пригожий, выходит с княжной на руках. А княжна черненькая, худенькая, глаза большущие и пугливые… — Люба вздохнула и спохватилась: — Да что это я вам, Савелий Данилович. Ой, заговорилась! Вы уж не смейтесь.