Как же он может, этот Кравчук, совершенно новый человек, разделять неразделимое — завод и Челышева, который сам, на своих собственных руках, можно сказать, вынес этот завод из пепла и грязи, сделал одним из лучших в районе! Нет, не укладывается в голове такое. Невозможно вести речь о директоре и умалчивать о заводе — о его делах и достижениях.

Об этом он и сказал безо всяких душевных сомнений, даже с некоторой гордостью:

— Мне странно, Андрей Владимирович, что вы говорите обо мне, отбрасывая все заводские успехи. Я поставил этот завод на ноги, я лично с двумя-тремя помощниками. И мне вовсе не совестно произносить это «я». Не со-ве-стно! — повысил он голос.

— Значит, не поняли, — сказал Кравчук с прежним спокойствием, разве что с едва заметным сожалением. — Комиссия проверяла не результаты, не итоги — они-то нам известны, — а способы их достижения. Не что, а как. Разница существенная.

— Ну-у, это уж кто как умеет, вопрос второстепенный. Потому я и говорю, что комиссия подошла не с той стороны.

— Вы убеждены, что это второстепенный вопрос? Твердо убеждены?

Челышев взглянул на секретаря с любопытством: что же он — проверяет его, прощупывает, экзаменует? Если так, то это возмутительно, молод еще проверять ветеранов, Челышев сам кого хочешь проэкзаменует. И если он никогда не занимал секретарского кресла, то только потому, что производственник.

— Да, убежден, — ответил он. — В конце концов, цель оправдывает средства. Этим мы жили и достигли немалого. Что же касается моих огрехов в работе, то я готов за них отчитаться и, если надо, ответить. Я не привык увиливать, если в чем-то допустил ошибку. Не ошибается тот, кто не работает.

Кравчук слушал его внимательно, но с каким-то равнодушием. Оскорбительным равнодушием, словно видит своего собеседника насквозь и знает заранее, что тот скажет. Может быть, Челышеву это только показалось, потому что он сам не понимал секретаря, не мог найти с ним общего языка и оттого нервничал, был настороженным и подозрительным. В словах Кравчука он уловил знакомые нотки, примерно так рассуждал его бывший инженер Левенков — либералишко, слюнтяй. Но Левенкова можно было и одернуть, чего не сделаешь с секретарем райкома. Однако и поддакивать ему, если только это не игра, не прощупывание, нет никакой возможности. Принципиально невозможно.

— Ну, а как быть с таким, например, положением: цель, достигаемая неправыми средствами, не есть правая цель? — спросил Кравчук, уставясь на него немигающим взглядом.

Челышев не помнил, чьи это слова, да и вспоминать не хотел. Он знал другие, проверенные в деле, прошедшие огонь и воду. Не одним десятилетием проверенные положения.

— Всякому положению свое время, — ответил уклончиво.

— Вот и хорошо, попытаемся жить по-другому, согласно времени.

— Как — по-другому?

— Без оправданий средств целями.

— То есть без учета цели? — попробовал съязвить Челышев, но только вызвал у секретаря скептическую улыбку. — Это, знаете ли, не по мне. Я привык видеть перед собой конкретную цель.

— Я тоже. — Кравчук прихлопнул по столу ладошками и скрытно глянул на часы, не желая, видно, входить в дальнейшие объяснения. — Ну что ж, теперь мне ясно, что комиссия в своих выводах не ошиблась.

— В каких выводах?

— Вы узнаете об этом на бюро райкома. Собственно, я и пригласил вас, чтобы познакомиться поближе, прежде чем обсуждать ваш вопрос на бюро.

— На бюро-о?! — загудел Челышев, ошарашенный неожиданной новостью. — Мой вопрос? Уже существует мой вопрос? — Он захлебнулся от возмущения. — Какое еще бюро! Вы что же это, в самом деле!

Челышев не находил слов. Первым его желанием было встать и уйти, яростно хлопнув дверью. Кравчука он уже ненавидел, не мог спокойно смотреть на него. Ненавидел его щеголеватую прическу с удлиненными висками, выскобленный до белизны округлый подбородок, самоуверенный взгляд, его клетчатый костюм, галстук, всю его холеную интеллигентность. Откуда взялся, кто такой, за какие заслуги?

И этот франт бесцеремонно создает персональное дело на него, Челышева! На признанного руководителя, всю свою жизнь отдавшего производству. Обсуждение на бюро означает снятие с должности директора завода. Он-то знает, бюро по пустякам не собирается.

Впервые в жизни Челышев явственно ощутил, как уходит почва из-под ног — медленно и неотвратимо. Он торопливо закурил новую папиросу, чтобы хоть немного сосредоточиться, уяснить, что же вокруг происходит. Почему стало возможным такое: совсем еще неопытный, нетертый молодой человек сидит в секретарском кресле и запросто решает судьбу опытного партийца и руководителя? И решит ведь по своему усмотрению — вот в чем штука.

Что же происходит вокруг? Не понять. Казалось, все привычное, близкое, с чем он сроднился накрепко, неразделимо, менялось, рушилось прямо у него на глазах. Рушилось в считанные минуты, и не было никакой возможности воспрепятствовать этому. Он и раньше замечал перемену в настроении людей — перемену, чуждую ему, неприемлемую, — но особо не тревожился, считая это мелким, не заслуживающим серьезного внимания. И замечал-то вскользь, между делом, на мелочи не оставалось времени. Он работал, что называется, тянул план. И что же получилось? Пока он занимался делом, за его спиной шла какая-то другая жизнь, появились новые люди, и один из них — вот он, в пестром галстучке. Появились жалобщики и потакающие им. Вернее, наоборот: без вторых невозможны были бы первые. А в результате для него, для Челышева, — персональное дело, бюро.

Не верилось, не хотелось верить в возможность «персонального дела». Но это было так. И если бюро состоится и примет решение, отменить его будет очень трудно, почти невозможно. Другое дело — повлиять на секретаря, в конце концов, поставить его на место до заседания.

У Челышева появилась слабая надежда.

— Когда бюро? — спросил он, чувствуя, что молчание затянулось слишком долго.

— Завтра в десять.

— За-автра… — выдохнул Челышев и сник, затянулся остатком папиросы.

Все предусмотрел секретарь, ничего не скажешь. Жаловаться поздно.

Из райкома Челышев буквально выбежал, забыв свой белый картуз в приемной. На крыльце его догнала Валечка Петровна.

— Онисим Ефимович, что же вы… — Она протянула картуз и спросила: — Андрей Владимирович вас предупредил, что завтра к десяти?

— Да-да, конечно. Спасибо. Жара, понимаешь, забыл… До свидания.

Он торопливо двинул по тротуару, не в состоянии прийти в себя, сосредоточиться. Злости к секретарю уже не было, она удивительно быстро — только вышел на улицу — улетучилась, осталась растерянность, непонимание происшедшего. Обрывчатые мысли его перескакивали с одного на другое и не могли остановиться на чем-то определенном.

Куда сейчас?.. Ах да, к базару, в двенадцать его будет ждать машина. Еще вчера наказал шоферу Николе, чтобы ждал у базара. Загрузился в пекарне хлебом и ждал. Но сейчас одиннадцать. Он взглянул на вывеску промтоварного магазина и зашел. Степанида велела… Да, но что она велела купить? Что-то для дома — то ли полотенце банное, то ли мочалку.

Оглядев прилавки с разложенными товарами, он вышел на улицу, направился к следующему магазину, потолкался там и, не вспомнив, что же ему велела купить Степанида, сплюнул в сердцах, зашагал к базару.

Заводская машина уже стояла в тени тополя.

— Давно ждешь? — спросил он Николу.

— Минут пять.

— Угу, так… Поехали, значит.

Никола нажал на стартер, пожужжал динамой, но машина не завелась, и он, чертыхнувшись скорее по привычке, поскольку заводил из кабины раз на десятый, выскочил с полуметровой рукояткой.

— Онисим Ефимович, — попросил уже от передка, — подкачайте газком.

— Вечно у тебя… — проворчал Челышев тоже по привычке и протянул ногу к нужной педали.

Никола крутнул два-три раза, запустил наконец мотор, прыгнул на сиденье, и они тронулись с места, свернули на пыльную дорогу боковой узенькой улочки. Строения Ново-Белицы кончались метрах в семистах за базаром — езды всего ничего, и в голове у Челышева за это время не успело проясниться, он только чувствовал, что едет не в ту сторону, делает не то, вернее, ничего не делает, не предпринимает. Но когда они пересекли железнодорожные пути и стали выезжать на сосновский шлях, он вдруг спохватился: