— Добрый день, Валечка Петровна, — поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа. — Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?

— Живем, Онисим Ефимович, живем, — улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии». — Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.

— Ну! — удивился Челышев. — Какие точности.

— У нас теперь так, — улыбнулась она снова.

«Ишь, — подумал Челышев неприязненно, — быстро же ты, девка, перестроилась на другого».

— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?

— А он всегда в духе.

— Хм! Интересно.

Через минуту от секретаря вышел незнакомый посетитель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.

Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.

— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте, — протянул руку секретарь. — Вот и познакомимся поближе. — Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место. — Как здоровье?

— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович! Скриплю помалу.

— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?

— Пятьдесят девять скоро, — ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?

— На покой не тянет?

Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора — слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не отдаст.

Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:

— Такие, как я, на покой не уходят.

— Почему же?

— Такие падают на ходу.

Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.

— А какая в том необходимость — падать на ходу?

— Необходимость?

— Ну да. Что заставляет?

— Моя партийная совесть заставляет, — проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем найти будет нелегко.

— Да-да, партийная совесть… — произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими глазами. — Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода…

— А зачем она понадобилась? Наши показатели известны.

— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас.

— Ах, жа-алоб, — протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза в сторону. — И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?

— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.

Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.

— Я в партии с шестнадцатого года, — жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?

— Откуда вы взяли, что не верят, — невозмутимо пожал плечами Кравчук. — Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?

— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.

— Не скажите, не скажите, — улыбнулся секретарь. — Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.

«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:

— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики? — Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».

— Во многих, — посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками, — в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме — опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже меня, в чем вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства. — Он резко распрямил согнутые пальцы. — Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?

Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится. Неторопливо закурил, обдумывая ответ, затянулся дымком. Оказывается, проверяли не только завод, но и его. Все вынюхали, все отметили, каждую пустяковину. Вот именно, пустяковину, мелочь.

Ну да, есть у него карьер, в котором Челышев не разрешает баламутить воду сосновской ребятне. Маленький старый карьер-озерцо, достаточно глубокий и заросший по берегам молодыми деревцами. Ну и что, спрашивается, что из этого? Карьеров на заводе вдоволь на всех — купайся-полоскайся, стирай белье и уток разводи. Что им, мало? Да нет, не мало, и все это понимают. Понимают также и то, что не пристало директору завода красоваться телешом перед мальцами-сопливцами, перед молодыми девчатами-резальщицами. Не в его положении и возрасте делать это. Так что ж, выходит, директору и ополоснуться в летнюю жару нельзя?

Грамотные стали, понимаешь! Жалобы научились строгать. Свисток им не по нутру. А что имеет Челышев взамен? Рассыльных держать он себе не позволит — каждая заводская копейка на учете, адъютантов тоже не предвидится. Вот сидит Кравчук за широким столом — и телефончик, да не один, под рукой. А где они у Челышева? Что он может, кроме свистка-тюркалки?

Наковыряли мелочей, насобирали мусора, а главного-то не хотят замечать, тут у них на глазах слепота куриная. Неужели и секретарь не понимает, что главное в другом — в результатах, в показателях, черт возьми, а не в шелухе семечной. Эк словечко — «издержки». Шелуха, какие там издержки!

— Карьеров у нас много, всем хватает, — сказал он наконец. — А мой стиль руководства, смею надеяться и утверждать, оправдал себя в самые грозные годы и сейчас оправдывает. Менять не намерен. Что же мне, распустить людей, чтобы они план сорвали? Вы же меня потом вызовете и будете снимать стружку за невыполнение.

— Верно, вызову.

— Ну вот и весь разговор о стиле, — крякнул удовлетворенно Челышев. — Я так понимаю, что вы хотите обсудить заводские дела. Комиссия, как мне кажется, наковыряла мелочей, шелухи. И не заметила, что пятый год — пятый! — переходящее знамя района у меня.

— У завода, — поправил Кравчук.

— Конечно, у завода. Не ловите на слове, — буркнул Челышев.

— Когда бы эти слова не переходили в дело…

— Наши дела на виду.

— На виду, знаю, — кивнул секретарь. — Но суть ведь в том, что сейчас мы говорим не о заводе, а лично о вас.

Челышев поглядел удивленно на Кравчука — не оговорился ли? Было странно и непривычно слышать, как единое целое расчленяют надвое. Он не представлял себя без завода, как и завод без себя.

Это не укладывалось в голове, было неверным по существу, потому как Челышев буквально вынянчил завод, словно малое беспомощное дите, вырастил его и поставил на ноги. С нуля, считай, начинал. Гохмонская печь — сердце заводское — была разрушена, вытяжная кирпичная труба взорвана бегущими с белорусской земли фашистами, все гамовочные сараи и сушильные сожжены вчистую, жилья никакого… В общем, пустырь в развалинах, перемешанных с пеплом. Да и директором ли он приехал на завод? Лишь формально — директором, а на самом деле — начальником строительства. Кто знает его бессонные ночи, кто видел, как он пригоршнями глотал всевозможные лекарства, только чтобы не свалиться, не оставить завод без присмотра? Никто не видел, никто не знает, кроме Степаниды. Разве не мог Челышев подыскать местечко поспокойнее, работу полегче? Не просил — сами предлагали. Предлагали, но он отказался, как отказался бы и сейчас, и в любое другое время. Его партийная совесть, его долг тому порукой.