— Но ведь я ни о чем не просила адвоката! Майкл, я бросила жениха и я тоже составила завещание!.. Я оставила Вальдбрунн тебе… И меня тоже подмывало устроить эффектное прощание с жизнью. Актриса! Все время из кожи вон лезу, чтобы получше выглядеть «в кадре». Словно Господь — верховный режиссер, запечатлевающий наши пути на пленке. — Она покосилась на поникшую в кресле фату Клавдии с засохшим веночком флердоранжа. — Все-таки это получилось слишком театрально…

Майкл крепко сжал щеки Дикси в ладонях, чтобы не дать ей возможности спрятать глаза.

— Ты собралась сыграть грандиозную финальную сцену? Ведь так, Дикси? Мы думали с тобой об одном и том же!

— Микки! — Дикси судорожно прижалась к его груди. — Ты хотел уйти? Уйти совсем…

— Составив завещание, я примчался сюда — жалкий, затравленный сумасшедший… Заперся в комнате, засунул за пазуху шарф, пахнущий твоими духами. Тот самый, что с формулой любви на лазурном поле… Зажег свечи и стал писать веселый реквием по своей фарсовой Великой любви. И тут мне на глаза попало вот это письмо. Посмотри, — оно лежало на письменном столе в моей комнате, придавленное пресс-папье вместе с прочими деловыми бумагами, касающимися имения.

Дикси взяла в руки плотный конверт, адресованный бароном «Наследнику моего дома и состояния», и датированное сентябрем 1945 года.

— «Далекий неизвестный друг, — писал Герхардт фон Штоффен. — Это обращение в неизвестность — скорее вопль души, разговор с самим собой, желание отстоять свою правоту.

Завтра меня не станет. Я сделаю последний шаг сам. Мне пятьдесят пять, я бодр и полон сил. Единственная женщина моей жизни — ее смысл и Божество, принадлежит другому.

У меня нет сыновей и я не обзавелся другом, чтобы вверить ему мою тоску и мою мудрость. Жизнь прожита и теперь я могу сказать, что играл чужую, несвойственную мне роль. Увы, я не герой, я — „возлюбленный“, созданный для того, чтобы любить и быть любимым. Так решено кем-то свыше.

Свой путь я должен пройти до конца — до последней ступени Белой башни, до ее барьера, за которым распахнется Ничто.

Пусть живет светло и долго мой синеглазый Ангел. Пойми меня…»

— Как?! — Дикси прервала чтение, недоуменно вертя в руке листок. — Это не мог писать муж Клавдии! Герхардт Штоффен погиб на дуэли в год своего пятидесятилетия. Он никогда не падал с Башни!!!

Она передала Майклу рассказ Труды о дуэли барона и протянула ему письмо Клавдии.

Пробежав послание баронессы, Майкл задумчиво свернул листок:

— Спасти любовь смертью — хорошая идея! Мне кажется, писавшему очень хотелось найти в твоем лице ее приверженца… Не скрою, прочтя исповедь барона, я чувствовал то же самое… даже написал тебе… Я написал тебе, девочка, прощальное письмо. Мне не хотелось мстить, я собирался убить свою любовь… Надел чистую рубашку, как солдат перед боем, и поднялся на Башню, чтобы сыграть последний концерт…

— Мы словно избавились от колдовских чар, Микки. Твоя музыка расколдовала нас — я шла на ее зов, нет — неслась, летела… И вместо объятий смерти попала в твои… Постой! Кто же прислал тебе извещение о моей свадьбе, ведь день еще не был назначен… И я никогда не совершила бы подобного. — Дикси сжала виски. — Не понимаю! Здесь, наверно, полно привидений…

— А скорее всего, искателей наследства, — пробормотал Майкл, глядя перед собой невидящими глазами, словно и впрямь увидел призрак.. — Заметь, нас обоих толкали к Башне… Нас хотели убить и лишь на минуту просчитались во времени. Я ведь думал, что мы уже на небесах… Представь: сумасшедший музыкант, весь натянутый, как струна, вот-вот готовая лопнуть… Измученный, смятенный, полный видений и образов — уже нереальных, уже потусторонних, бредовых, но всегда — насквозь просвечивающих тобой… И белая фигура, выросшая из темноты… Уф… — Зажмурившись, Майкл замотал головой, отгоняя воспоминания.

Оба посмотрели на полученные в ту страшную ночь письма.

— Мне кажется, эти листки могли бы заинтересовать следователя.

— Лучше поскорее все забыть. Давай избавимся от этой чертовщины. — Дикси бросила в огонь письма Герхардта и Клавдии.

Когда кочерга разметала оставшуюся от бумаг горсточку пепла, им действительно стало легче.

Однажды Дикси рассказала Майклу о Чаке и Але, а также о том, как отчаявшись прорваться в «большое кино» снималась в весьма откровенных фильмах. Вот только о «фирме» умолчала. Этот эпизод остался единственной запертой дверью ее прошлого — той, ненужной, чужой, в сущности, жизни, что прошла без Майкла.

— Ты любил совсем другую женщину, музыкант. — Рассказав о наркотиках и связи с Ларри, Дикси не могла смотреть в глаза Майклу.

Они сидели у реки на скамеечке Клавдии, наблюдая, как шныряет в камнях выводок бойких утят.

— Я люблю и всегда любил тебя. — Твердо проговорил Майкл. — Ты же не виновата, что все время искала меня, а я никогда не мог найтись. И сам потерялся. В семье я был совсем другой — плохонький, в общем-то, человечек… Наверно, Наташа достойна лучшего.

— И ты тоже, Майкл. Ух, как хотелось бы сейчас отмыться от всего — от глупостей, легкомыслия, злости, тщеславия, грязи… Забыть о Чаке и Але, о гнусных фильмах Эльзы Ли…

— Ни в коем случае, Дикси! Пойми — ты нужна мне именно такая. С твоими метаниями, радостями, ошибками, победами. Ты — это ты.

— Ты и вправду не ревнуешь к моему прошлому?

— Да я содрогаюсь от ужаса! От страха за тебя и от стыда, что не мог догадаться, услышать призыв о помощи. Ведь твоя попытка с флакончиком снотворного… Жуть!.. Мы могли никогда не встретиться. — Он посмотрел на сжавшуюся Дикси так, словно видел ее после долгой разлуки. — Иди ко мне и перестань бояться… Грязь это совсем другое, Дикси… Как тебе объяснить? Нравственное чувство — это что-то вроде музыкального слуха. Фальшь есть фальшь. Что бы ты не играла — Бетховена или детскую песенку… Ты не способна совершить гнусность — у тебя безошибочное чутье к подлинности, Дикси… Тебя можно обмануть, но заставить совершить нечто противоречащее твоей совести невозможно.

По спине Дикси пробежали мурашки — на секунду ей показалось, что Майкл узнал о ее контракте. Но он обнял ее и прижал к груди:

— Эх, одно только нестерпимо жаль — ведь мы могли бы встретиться раньше…

— Ну, хотя бы всего на полгода, Микки!

Октябрь близился к концу, а значит, истекал срок злополучного контракта. Дикси считала дни: неужели провидение простило ее, сохранив страшную ошибку в тайне?

Как-то поздно вечером, воспользовавшись минутной отлучкой Майкла, взявшегося собственноручно приготовить поздний ужин, Дикси набрала номер Сола.

— Привет, ты где? — прохрипел он с видимым усилием. — Меня совсем залечили. Плюс ко всему — жуткое воспаления легких. Грозят упрятать в больницу.

— Кто же работает вместо тебя… с «объектом»?

— Знаешь ведь — Соломон Барсак незаменим! Здесь болтают, что твоя свадьба не состоялась, что так?

— Сол, как-нибудь я навещу тебя, надеюсь, не в больнице, и все расскажу сама. А сейчас, извини, мне надо торопиться. Будь умницей, не хандри…

«Ну, значит, все в прошлом… В чужом, безобразном прошлом», — с облегчением вздохнула Дикси, решив, что про «фирму» и Сола наконец-то можно забыть.

Майкл с улыбкой слушал магнитофонную запись его сочинений.

— Ты так растрогала меня, девочка! А этот Карно — совсем неплохой музыкант. Я бы взял его в свой оркестр.

Они часто мечтали, что Артемьев соберет виртуозов, забрав кое-кого из России, а главное, — Сашку, ставшего отличным пианистом.

Однажды «Прогулки над лунным садом» будут играть в Венской Опере. Дикси сядет в ту самую ложу, где они слушали «Травиату», а в финале ей придется подняться на сцену, чтобы забрать часть заваливших сцену букетов. Микки подтолкнет ее вперед — в свет рампы и шквал аплодисментов. Публика устроит овации, стоя выкрикивая многоголосое «браво!». Оркестр сыграет еще что-нибудь из «тетради Дикси» и вновь прогремят аплодисменты, а на усах старого капельмейстера заблестит счастливая слеза…