— Господи! — Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. — Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!
…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я — испуганная, нечесанная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:
— Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, — и тяжело вздохнул.
Я — «баронесса»!
Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, гражданку Французской республики ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я тупо вертела в руках уведомление, о котором, как о лотерейном выигрыше, мечтает всякий смертный.
Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички-Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией на руках и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась — случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.
Клавдия переписку с французской родней не поддерживала, после того, как мое семейство в лице бабушки Сесиль, вынесло обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа — полковника Алексея Бережковского.
— Дядя Алекс был лучшим в нашей семье, — вздыхала бабушка. — Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.
Семейные давние истории интересовали меня очень мало. Запомнились отдельные сценки, перепутавшиеся с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия, сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен! Высокая, очень элегантная с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.
Вот откуда, значит, мой «фиалковый взор», из каких далеких истоков, поняла я, связав редкий наследственный признак с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его «сменщиков», по поводу «нарушения прав личности с применением кинообъектива». Не беда, если строгому, элегантному костюму, выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.
В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 мая 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.
* * *
Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие друг в друга парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, несмотря на прохладную весну, и фонтаны, фонтанчики, фонтанища! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.
Вена, называемая европейскими снобами приютом старческого помпезно-мемориального великолепия, бодрила и радовала меня. Почему-то ее аллеи и бульвары еще более, чем родные — парижские, ассоциировались с турнюрами, шляпками, экипажами, а в тени старых каштанов мерещились девочки в белых гольфах, грациозно играющие в серсо, молодые франты в полосатых брюках и сдвинутых набекрень цилиндрах, спорящие о романах Золя, натурализме или экспериментах братьев Люмьер. А еще мелькали видения бордельчиков с пышнотелой фрау в атласных оборках, с рояльным бренчанием канкана и мопассановским представлением о плотском грехе.
В приемной адвоката Рихарда Зипуша было прохладно и пусто. Ровно в 11.00 секретарша назвала мое имя и еще какое-то, прозвучавшее невнятно. Однако, на него прореагировал некий господин, ранее мной незамеченный, и теперь устремившийся к адвокатским дверям. На пороге кабинета мы столкнулись, недоуменно посмотрели друг на друга и одновременно ринулись в дверь. Лишь задев меня плечом, мужчина пробормотал извинения и попятился, уступая дорогу.
Рихард Зипуш поднялся из-за стола с распахнутыми навстречу вошедшим руками, словно желая принять в свои объятия. Усадив нас в кресла, он долго листал какие-то бумаги и, наконец, попросил встать. Торжественным голосом адвокат прочитал завещание, из которого я поначалу поняла лишь то, что разделяю наследование с толкнувшим меня мужчиной, являющимся, как и я, иностранцем. Кроме того, в длинном перечне наследуемой собственности я уловила упоминание о недвижимости и банковских счетах. После чего адвокат передал мне и господину запечатанные конверты: «Это личные послания завещателя к наследникам. Прошу ознакомиться при мне. Могут возникнуть вопросы».
Я села и не без дрожи в пальцах достала письмо. Клавдия писала с на французском с прелестной старомодной витиеватостью:
«Дорогая племянница! Богу и вашей матушке было угодно, чтобы мы остались чужими на этом свете. Да простит Всевышний наши заблуждения. Судьба же распорядилась по-иному. Вы и Мишель — единственные близкие люди, которым я могу оставить все, чем владела в земной жизни.
Смею рассчитывать на то, что вы сумеете с уважением отнестись к моему имени, к прошлому моего дома и к истории страны, которую я всей душой любила. Да будет благословенна Австрия! Да спасет и сохранит Господь Россию!
P. S. Несколько личных просьб: 1) распорядитесь деньгами, как сочтете необходимым. Дом же надлежит сохранять жилым, пока будет жив наш род. По пресечении такового завещаю владения фон Штоффенов отделу исторических ценностей Министерства изящных искусств. 2) Прежде, чем вступить в права собственности, прошу вас навестить могилу моих предков, снабдив кладбищенские власти необходимыми финансовыми средствами для ухода за ней. Точное место погребения и чек на его поддержание прилагается к завещанию. Мое тело будет покоиться рядом с телом супруга барона Отто фон Штоффена — человека высочайшей личной чести и мужества.
Не смею просить хранить светлую память обо мне. Посмотрите в свои васильковые глаза, милая Дикси, и они подскажут верный путь вашему сердцу.
Клавдия Штоффен, урожденная Бережковская.»
Я оторвалась от послания и столкнулась взглядом с господином, оказавшимся моим дальним родственником, равно близким сердцу покойной и, к тому же, Мишелем, что по древнееврейски означает «подобный Богу». Снова, как и в дверях, мы недоуменно уставились друг на друга. Похоже, этого завещания никто не ждал.
