— Симпатяга, — скорчив гримасу самому себе, Майкл отшатнулся от зеркала.

— Когда я приодену тебя, как задумала, ты не сможешь оторваться от своего отражения. Хочешь, поспорим на самый большой фонтан в нашем поместье?

— А, знаю! В какой-то комедии Бельмондо, изображающий супермена, в порыве самолюбования чмокает свои бицепсы: что, мол, за обаяшка такой!

— Помню, помню! Фильм назывался «Великолепный». Я тогда была школьницей и с удовольствием смотрела французские фильмы. Ведь на самом деле герой Бельмондо был каким-то затравленным сочинителем. Но он придумал сам себя — великолепного победителя — и стал им.

— Потому… потому что в него влюбилась очень славная девочка… — печально дополнил Майкл и тут же протянул мне пятерню:

— По рукам! Я доверяюсь тебе, мудрейшая! А фонтан останется коллективной собственностью.

Мы стали потрошить стойку с мужскими костюмами. Майкл выбрал роль придирчивого пижона и даже осмеял пару предложенных мной моделей. Но минут через пятнадцать, сообразив, что ему предстоит перемерять весь имеющийся здесь ассортимент, кузен взгрустнул.

— Ладно, начнем все сначала. Хватить дурить, дело серьезное. Расслабься и думай о чем-нибудь возвышенном. Это совсем не больно. — Перехватила инициативу я.

Играла тихая музыка, любезные продавщицы, предложив свою помощь и получив отказ, скрылись. Я накинулась на стойки с летними костюмами, рубахами, пуловерами. Конечно, это серийное производство, ширпотреб. Но как похорошел Майкл…

Когда размышляешь об инстинктах женственности, почему-то не сразу вспоминаешь о желании преобразить своего ближнего. Это изначальное, врожденное, материнское. Мы провозились часа два. Все прошло бы значительно быстрее и удачнее, если бы этот ершистый полуеврей не мучил меня своими бесконечными комплексами. Он и брюки при мне менять стеснялся, поджидая, пока я покину кабинку.

— А на пляжах чопорной Вены, не нудистских, обычных, совершенно запросто разгуливают голые женщины и мужики. В то время, как пятиюродный брат прячет свои волосатые бледные ноги от родной сестры, — бубнила я в задернутую занавеску примерочной.

— Почему это бледные, я загорал! — огорчился он и из кабинки высунулась длинная, жилистая, и вправду загорелая нога. — Это потому, что я всю зиму в трусах по улице бегаю. И очень горжусь своими ногами.

— Они волосатые и рыжие.

— Это очень мужественно.

— Тогда покупаем «бермуды», — припугнула я скромника.

— Позвольте ручку, мадемуазель! — сказал он на сносном французском и шаркнул по старинке, представляя новый костюм.

— Неплохо. Совсем неплохо… Правда, серый костюм к рыжему… засомневалась я.

— Причем тут ноги? Это, кажется, не шорты?

— А голова? Ведь ты не будешь всегда ходить бритым, словно новобранец или каторжник.

— У меня чудесный тициановский цвет волос. Темный каштан. Ну, не очень темный. Прост еще плохо заметно.

— Нет, примерь лучше бежевый. Может, как-то смягчит твою ирландскую масть.

Я заметила, что наши диалоги привлекли скучающих продавщиц, то и дело появлявшихся поблизости.

— Дорогая, скажите, пожалуйста, какой цвет волос у этого господина? — втянула я симпатичную худышку в наше представление.

— Шатен, — пробормотала та, взглянув на затылок Майкла, и опустила глаза.

— А я?

— Фрау имеет цвет «коньяк».

— Если у меня «коньяк», то у господина «оранжад», — категорически завершила я спор.

Мы купили бежевый, слегка мешковатый, костюм и светлые брюки с пуловером, в чем я и вывела Майкла на улицу, придерживая пакет с его джинсами и новыми вещами. Уже по пути, заглядевшись на витрину, вернулась, игнорируя сопротивление кузена, и приобрела спортивную сумку, куда были засунуты джинсы, покупки, а также мой шерстяной жакет, прихваченный для вечера, который я наметила провести на открытом воздухе.

Но до вечера было еще далеко, а сопровождать Майкла в музей мне совсем не хотелось. Пообещав, что в следующий его приезд мы основательно прочешем все венские художественные достопримечательности, я затянула Майкла в прохладный сквер. С приятной усталостью заезжих туристов мы расположились на удобной скамейке в тени большого платана. Рядом в цветнике разбрасывала водяные веера крутящаяся брызгалка, над которой повисла милая, какая-то игрушечная, радуга. Мимо нас с шумом пронеслись подростки на роликах и вновь обрушилась тишина — с шелестом капель, птичьим пересвистом и отчетливым детским лепетом играющих поблизости малышей. Две шести-семилетние девочки что-то настойчиво объясняли мальчишке с велосипедом на прелестном, легком венском диалекте. Потом одна из них — пышноволосая худышка, ринулась по аллее, прижимая к груди четырехцветный мяч. Ноги в белых гольфах и кожаных сандалиях едва касались гравия — малышка летела сквозь золотисто-зеленую тень и солнечные зайчики прыгали в ее длинных развевающихся прядях. У меня заняло дух от какого-то давнего воспоминания, которое никак не хотело проявляться, а лишь заставляло тревожно колотиться сердце. «Боже! Как хорошо быть девочкой, легконогой, доверчивой, радостной… Как весело бежать в майской свежести, в алмазных брызгах и солнечной пыли, в кудряшках, веснушках, в неведении и предчувствии, неся перед собой, подобно этому пестрому мячику, свою такую бесконечно долгую, так много обещающую жизнь…»

Пальцы Майкла коснулись моего локтя:

— Какая летучая девочка, вон та, промчавшаяся с мячом. У меня такое чувство, что я подсмотрел кусочек твоего детства… Ты точно также носилась по аллеям какого-то весеннего парка, не замечая восторженно следящих за тобой старческих глаз. Нет, умиленно. Есть такое слово?

— Да, носилась. Но, кажется, я всегда, от самого рождения, ощущала какую-то свою особенность. Мне нравилось, когда мной любовались и поглядывали в мою сторону.

— В тебе уже сидела актриса. Но детям, думаю, вообще свойственно ощущать свою исключительность. До того несчастного момента, пока в полный голос не завопят комплексы… Я тоже очень нравился себе, ощущая смелость, силу, доброту и еще нечто… нечто отличающее меня от других. Какое-то иное умение видеть, слышать… — Майкл встряхнулся, отгоняя воспоминания. — Впрочем, это быстро прошло. Вундеркинд Микки стал заурядным неудачником. Только это опять тема для вечернего чаепития в нашем поместье…

— Как и то, что куколка Дикси и не заметила как повзрослела и проскочила мимо своего счастья…

Я поднялась, накидывая на плечи жакет.

— Нам пора. У меня совершенно удивительные планы на сегодняшний вечер. — Я загадочно улыбнулась и предупредила Майкла. — Только, чур, не занудничать и не думать о грустном. Играем водевиль.

Это я внушала скорее себе, потому что содрогалась от брезгливости при мысли о шпионящей за нами скрытой камере. Накануне я сообщила Солу, что намерена повести кузена в Гринцинг. Он обещал «сесть на хвост» у остановки автобуса, поднимающегося в гору ровно в шесть часов. До этого места мы мирно тащились на трамвае № 38, старом, вальяжном, полном трезвона и веселых бликов на темном полированном дереве.

Майкл вертел головой по сторонам и на его подвижном лице отражалась сложная гамма чувств от восторга до сожаления.

— У тебя кислый вид. Укачивает в венских трамваях?

— Мне жаль тех, кто должен ездить на других.

— А также российских путешественников, не посещавших Гринцинг, — подхватила я, давно решившая потрясти Майкла. — Мы, счастливчики, весь вечер будем скорбеть и о них.

До появления Сола оставалось полчаса и мне почему-то до тошноты не хотелось подыгрывать ему. В конце концов, я почти уже богатая женщина и могу расторгнуть договор с «фирмой». Завтра же займусь этим. А сегодня придется подчиниться, тем более, что ничего кроме невиннейшей дружеской встречи Сол не увидит, какую бы чуткую аппаратуру он ни настроил.

Я повезла Майкла в Гринцинг — район фешенебельных вилл и кабачков молодого вина, разбросанных на покрытых лесом, садами и виноградниками холмах. Мы поднялись на автобусах довольно высоко к смотровой площадке, с которой открывался вид на вечернюю, раскинувшуюся в голубоватой дымке Вену. Темная лента Дуная причудливо пересекала город. Прямо от террасы полого спускались вниз кустистые заросли, полные распевшихся птиц.