Подобное возникновение «пиджинов» происходило повсюду. Бёртон думал о том, что, если этики стремятся записать все языки, которыми владеет человечество, им лучше поспешить. Древние языки вымирали, вернее, претерпевали изменения. Но, насколько понимал Бёртон, Они уже завершили работу. Их записывающие устройства, столь необходимые для осуществления физического переноса, наверняка записывали и речь.

Пока же, по вечерам, когда выдавались минуты одиночества, он курил сигары, столь щедро выдаваемые цилиндрами, и пытался обдумать положение дел. Кому он мог верить — этикам или ренегату — Таинственному Незнакомцу? Или, быть может, все лгут?

Почему он понадобился Таинственному Незнакомцу в качестве камешка, ломающего шестерни этой всемогущей машины? Что мог такого сделать Бёртон, обычный человек, попавший в эту долину и столь скованный собственным невежеством, чтобы помочь этому Иуде?

Одно не оставляло сомнений. Если бы он не был нужен Незнакомцу, тот не стал бы возиться с Бёртоном. Он хотел забрать Бёртона в ту Башню на Северном полюсе.

Зачем?

У Бёртона две недели ушло на раздумья, прежде чем он сумел догадаться о единственной, на его взгляд, причине.

Незнакомец сказал, что он, как и остальные этики, не может непосредственно отнять у человека жизнь. Однако ничто не мешало ему сделать это изощренно, о чем явствует то, что он дал Бёртону яд. Следовательно, если он хочет, чтобы Бёртон попал в Башню, он хочет, чтобы Бёртон за него совершил убийство. Он мог выпустить тигра, натравить его на своих, отворить окно наемному убийце.

Наемнику надо платить. А что за плату предлагает Незнакомец?

Бёртон втянул в легкие сигарный дым, выдохнул и отпил глоток бурбона. Что ж, хорошо Незнакомец хочет его использовать. Но пусть не обольщается. Бёртон его тоже использует.

Истекло три месяца, и Бёртон решил, что раздумий с него хватит. Пора было трогаться.

Это решение пришло к нему, когда он купался в Реке, и, повинуясь безотчетному порыву, Бёртон выплыл на середину. Он нырнул так глубоко, как только мог себя заставить, пока необоримая тяга тела к жизни не вынудила его рвануться к поверхности за глотком драгоценного воздуха. Он не сделал этого. Рыбы-стервятницы сожрут его тело, а кости его превратятся в ил на тысячефутовой глубине Реки. Ну и что? Так лучше. Тело его не попадет в руки этиков. Если Незнакомец сказал правду, Они могли прочесть в его мозгу все, что он видел и слышал, если доберутся до него прежде, чем клетки мозга разрушатся.

Впоследствии он решил, что Им это не удалось. Насколько он понимал, в последующие семь лет он ускользал от этиков. Если ренегат и знал о местонахождении Бёртона, это никак не проявлялось. Бёртон сомневался, знает ли о его местонахождении вообще хоть кто-нибудь — он и сам далеко не всегда представлял, в какой части планеты находится, как далеко или как близко он от Башни. Но он шел, шел и шел, не останавливаясь. И в один прекрасный день он понял, что поставил что-то вроде рекорда. Смерть стала его второй натурой.

Если он не ошибался в подсчетах, то совершил уже семьсот семьдесят семь рейсов на «Самоубийственном Экспрессе».

Порой Бёртон сам себе казался космическим кузнечиком, который то и дело выпрыгивал из мрака смерти, пощипывал травку, одним глазком поглядывая, нет ли где тени затаившегося врага — этика. На этом огромном человеческом лугу он перепробовал много былинок, откусывал по кусочку и прыгал дальше.

А бывало, он думал о себе как о сети, которая захватывает то тут, то там образцы со дна гигантского моря человечества. Ему попадались то крупные рыбины, то множество сардинок, хотя порой от мелкой рыбешки узнать можно было больше, чем от больших рыб.

Но сравнение с сетью ему не нравилось, потому что оно напоминало о том, что существует сеть побольше, с которой охотятся за ним.

Но какими бы метафорами и сравнениями он ни пользовался, он стал человеком, который на своем веку «многое повидал», как говорят американцы из двадцатого столетия. Так много повидал, что несколько раз слышал легенду о Бёртоне-Цыгане, или, если попадал в англоговорящие области, о Бёртоне-Скитальце; еще кое-где его называли Бродячим Лазарем. Это несколько пугало Бёртона, поскольку он боялся, что этики раскусят его способ перемещения и найдут, каким образом изловить его. А может быть, догадаются и о его конечной цели и выставят охрану у штаб-квартиры.

Но к концу своего семилетнего странствия, долго наблюдая за дневными светилами и переговорив со многими людьми, Бёртон нарисовал в уме картину течения Реки.

Это была не амфисбена — змея о двух головах, вытекавшая где-то на Северном полюсе и куда-то впадавшая где-то на Южном. Это была змея-кольцо, тело которой обвивало планету, а хвост попадал в пасть. Река вытекала из северного полярного моря, петляла вокруг одного полушария, протекала через Южный полюс, потом петляла по второму полушарию, порой возвращаясь назад, и впадала в конце концов в гипотетическое полярное море.

Однако наличие большого водного пространства не было таким уж гипотетическим. Если верить титантропу, получеловеку, который утверждал, что видел Туманную Башню, то Башня эта поднималась из покрытого туманом моря.

Бёртон слышал эту историю только в пересказе. Однако он видел титантропов неподалеку от начала Реки во время своего первого «прыжка», и ничего такого безумного не было в том, что один из гигантов мог действительно забраться на горы и подойти совсем близко к полярному морю. А куда дошел один человек, туда может дойти и другой.

Но как Река могла взбираться на высоту?

Скорость ее течения, похоже, оставалась постоянной даже в таких местах, где должна бы, по идее, замедляться, или Река вообще должна была бы прекращать течение. Исходя из этого Бёртон сделал предположение о наличии локализованных гравитационных полей, которые гнали могучий поток вперед до тех пор, пока он не достигал местности, где в силу вступала естественная гравитация. Где-то — возможно, непосредственно на дне Реки — располагались устройства, выполнявшие эту работу. Эти поля, по всей вероятности, действовали крайне избирательно, поскольку в подобных областях не отмечалось какого-либо заметного изменения веса, отражающегося на людях.

Слишком много вопросов. Ему нужно было идти вперед до тех пор, покуда он не добрался бы до такого места или до таких существ, которые смогли бы ответить ему.

И вот, семь лет спустя после того, как умер впервые, Бёртон до такого места добрался.

Произошло это при семьсот семьдесят седьмом «прыжке». Бёртон был убежден, что число «семь» для него счастливое. Бёртон, невзирая на насмешки своих приятелей из двадцатого века, упорно продолжал держаться за большинство суеверий, которые усвоил на Земле. Он часто смеялся над чужими суевериями, но знал, что некоторые числа приносят ему удачу, что, если положит на глаза серебро, это поможет восстановить силы и, кроме того, обрести «второе зрение», чувство, которое заранее предупреждало его об опасности. Правда, здесь, похоже, серебро в природе не встречалось, но, если бы встретилось, Бёртон им непременно бы воспользовался.

В первый день после «прыжка» он оставался у берега Реки. Он почти не обращал внимания на тех, кто пытался заговорить с ним, отделываясь мимолетными улыбками… В отличие от тех, кто встречался Бёртону в других местах, здешние жители не были враждебны. Солнце плыло над горами на востоке и, казалось, только задевало их вершины. Пылающий шар кружил над долиной — ниже, чем когда-либо видел Бёртон, кроме того дня, когда он оказался среди носатых титантропов. Солнце на время залило долину теплом и светом, а потом пошло по кругу уже над горами на западе. В долине стемнело, воздух стал холоднее, чем в каком-либо из тех мест, где успел побывать Бёртон, исключая, конечно, то место, куда он попал после первого «прыжка». Солнце продолжало обходить долину по кругу, пока не оказалось на том самом месте, где Бёртон увидел его, когда только открыл глаза.