— Вы истинный христианин, — усмехнулся Фрайгейт.

— А я-то думал, что вы мне друг! — воскликнул Руах.

Вот уже второй раз Бёртон услышал имя Гитлера. Он хотел узнать об этом человеке все, но сейчас все решили отложить разговоры на потом и закончить сооружение крыш хижин. Все погрузились в работу. Кто-то нарезал ножничками, найденными в контейнерах, стебли травы, кто-то взобрался на высокие «железные» деревья и срывал большие треугольные зеленые с алой оторочкой листья. Бёртон подумал о том, что неплохо бы поискать в округе профессионального кровельщика и обучиться у него правильным способам сооружения кровель. Поспать пока можно на кучах травы, застелив более мягкими листьями «железных» деревьев. А укрыться можно этими же листьями.

— Слава Богу или кому-то еще, что тут нет насекомых, — сказал Бёртон.

Он поднял чашку, в которой еще оставалась пара унций лучшего виски, какое он когда-либо пробовал.

— Выпьем за Кого-то. Если бы Он воскресил нас только для того, чтобы мы стали жить на точной копии Земли, нам пришлось бы делить ложе с десятком тысяч видов кусающих, царапающих, кровососущих, колющих, жалящих злодеев.

Они выпили, а потом посидели у костра, покуривая и разговаривая. Тени сгущались, небо утрачивало синеву, и на нем расцвели громадные звезды и распустились гигантские полотна, в сумерках выглядевшие еле заметными призраками. Да, небеса здесь на самом деле испускали сияние славы.

— Совсем как иллюстрация Сайма, — сказал Фрайгейт.

Бёртон не знал, кто такой Сайм. Половина разговоров с теми, кто не жил в девятнадцатом столетии, состояла из того, что они объясняли то, о чем упоминали, а он, в свою очередь, объяснял то, о чем упоминал сам.

Бёртон встал, перешел на другую сторону костра и присел рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив девочку, Гвенафру, спать в хижине.

Бёртон протянул Алисе палочку жевательной резинки и сказал:

— Я только что сжевал половинку. Не хотите вторую?

Она безразлично посмотрела на него и ответила:

— Нет, благодарю вас.

— У нас восемь хижин, — сказал Бёртон. — Кто с кем делит хижину, понятно, за исключением Вилфреды, вас и меня.

— Думаю, тут и сомневаться нечего, — ответила Алиса.

— Значит, вы собираетесь спать с Гвенафрой?

Она даже головы не повернула. Бёртон несколько секунд посидел рядом с ней и ушел на другую сторону костра, сев рядом с Вилфредой.

— Ну, валяйте, сэр Ричард, — процедила та сквозь зубы. — Черт бы меня побрал, не терплю, когда меня держат про запас. Могли бы взять да и спросить ее, хочет ли она с тобой спать, когда никто не видел и не слышал. У меня тоже есть какая-никакая гордость.

С минуту Бёртон молчал. Сначала ему захотелось сказать ей какую-нибудь колкость. Но она была права. Он обходился с ней слишком снисходительно. Даже если она была когда-то шлюхой, она все равно заслуживала человеческого отношения. Особенно же потому, что на проституцию ее толкнул голод, хотя Бёртон в этом и сомневался. Слишком многие проститутки пытались оправдать свое занятие, слишком многие сочиняли небылицы насчет того, как и почему пошли на панель. Правда, ее гнев на Смитсона и то, как она себя с ним повела, говорили об ее искренности.

Бёртон встал и сказал:

— Я не хотел сделать вам больно.

— Ты ее любишь? — спросила Вилфреда, глядя на него снизу вверх.

— Я только одной женщине говорил, что люблю ее, — ответил Бёртон.

— Своей жене?

— Нет. Девушке, которая умерла прежде, чем я смог на ней жениться.

— И долго ты был женат?

— Двадцать девять лет, хотя это и не твое дело.

— Черт бы меня побрал! И за все это время ты ни разу жене не сказал, что любишь ее?

— В этом не было необходимости, — отрезал Бёртон и отошел от костра.

Он выбрал хижину, которую заняли Казз и Монат. Казз уже храпел. Монат оперся на локоть и курил сигаретку с марихуаной. Монат предпочитал их обычным сигаретам, потому что по вкусу они больше походили на табак, что рос на его родине. Правда, марихуана на него совсем не действовала, а вот табак, наоборот, вызывал кратковременные, но яркие видения.

Бёртон решил не дожевывать остаток жевательной резинки, которую для себя окрестил мечтательной. Он закурил сигарету, понимая, что марихуана может сделать его ярость и недовольство собой еще глубже. Он порасспрашивал Моната о его родной планете, Гууркхе. Ему было очень интересно слушать, но наркотик из жевательной резинки подвел его, и он уплыл куда-то, а голос Моната звучал все тише и тише.

«…а теперь закройте глаза, мальчики», — велел Гилкрист с грубым шотландским акцентом.

Ричард посмотрел на Эдварда. Эдвард усмехнулся и прикрыл глаза ладонями, подсматривая при этом в щелочки между пальцами. Ричард тоже заслонил глаза руками. Хотя и он, и брат стояли на ящиках, им все равно приходилось тянуться, чтобы заглянуть через головы стоявших впереди взрослых.

Голова женщины лежала на помосте. Длинные каштановые волосы падали ей на лицо. Ему хотелось увидеть выражение ее лица — как она смотрела на корзину, ожидавшую ее, или вернее, ее голову.

— А ну не подглядывать, мальчики! — предупредил Гилкрист.

Загремели барабаны, послышался вскрик, и лезвие упало, а потом взревела толпа, раздались стоны и вопли, и голова женщины отвалилась. Из шеи хлестала кровь, и казалось, будет хлестать без конца. Кровь брызгала, попадала в толпу, и хотя Бёртон стоял там, где от помоста его отделяло не меньше пятидесяти ярдов, кровь брызнула ему на руки, потекла сквозь пальцы, попала на лицо, залила глаза, ослепила, и пальцы его стали липкими и солеными. Он закричал…

— Проснись, Дик! — повторял Монат. Он тряс Бёртона за плечо. — Проснись! Ты, наверное, увидел страшный сон!

Бёртон, всхлипывая и дрожа, сел. Потер руки, ощупал лицо. И руки, и лицо были мокрые. Но от пота, а не от крови.

— Мне снился сон, — сказал он. — Мне было шесть лет, я был в городке Тур. Во Франции, где мы тогда жили. Мой гувернер, Джон Гилкрист, повел меня и моего брата, Эдварда, посмотреть на казнь женщины, которая отравила свою семью. Гилкрист сказал, что это зрелище.

Я волновался и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть до последних мгновений, когда должно было упасть лезвие гильотины. Но я подсматривал, я должен был подсматривать. Помню, меня немного подташнивало, но только это действие на меня и оказывало ужасное зрелище. Пожалуй, я отстранился от него — будто смотрел на происходящее сквозь толстое стекло, словно все это не по-настоящему. Или я сам ненастоящий. Поэтому я не очень боялся.

Монат закурил новую сигаретку с марихуаной. Света при этом хватило для того, чтобы Бёртон разглядел, как он качает головой.

— Какая дикость! — проговорил Монат. — Ты хочешь сказать, что вы не только убивали преступников, а еще и отрубали им головы! Публично! И позволяли детям смотреть на это!

— Англичане были более гуманны, — сказал Бёртон. — Они преступников вешали!

— По крайней мере, французы не скрывали от народа того, что проливают кровь преступников, — сказал Монат. — Руки их были в крови. Но, видимо, об этом никто не задумывался. По крайней мере, сознательно. А теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три? — ты выкуриваешь немножко, марихуаны и переживаешь эпизод, который, как ты всегда полагал, тебя ни в малейшей степени не задел. Но теперь ты переживаешь его с ужасом. Ты кричал, как напуганное дитя. И переживал все так, как должен был бы переживать, когда был ребенком. Я бы сказал, что марихуана как бы обнажила глубинные слои и высвободила тот ужас, что был похоронен под ними шестьдесят три года.

— Может быть, — согласился Бёртон и умолк.

Вдалеке послышался раскат грома, сверкнула молния.

А минуту спустя послышался шелест листвы, и по крыше хижины забарабанили капли дождя. В прошлую ночь дождь пошел примерно в это же время — наверное, около трех часов утра. Дождь усилился, но крыша была покрыта на совесть, и вода сквозь нее не проникала. Правда, под заднюю стену немного подтекло — она была обращена к вершине холма. — По полу текли ручейки, но до Бёртона и Моната вода не доставала, потому что их постели из травы и листьев возвышались дюймов на десять над полом хижины.